— Дядя Ленни все время играл, — говорит Алекс, его маленькая рука касается струн, добиваясь от них меланхоличного, но слегка фальшивого звука.

— Он больше не играет? — спрашиваю я, привлеченный инструментом и историями, которые он хранит.

— Только когда он навещает дедушку, — отвечает Алекс, его внимание уже ослабевает, когда он спешит в следующую комнату. — Папа говорит, что теперь он предпочитает играть в карточные игры, а они стоят дороже, чем музыка.

Комната Маркуса — еще один храм ностальгии: на полках и стенах гордо выставлены памятные вещи школьной футбольной команды. Кровать большая, рассчитанная на мужское телосложение, но она обладала тем же невозмутимым совершенством, что и кровать Ленни. На прикроватной тумбочке нам улыбается фотография Маркуса в футболке, навсегда застывшего в юношеском триумфе.

— Папа — лучший, — сказал Алекс с ноткой почтения в тоне, присущей героям и отцам. — Он мог бы стать профессионалом, но у него есть семейные обязанности. Папа говорит, что у меня тоже будут обязанности, когда я подрасту. У меня есть некоторые сейчас. Я хорошо умею укладывать посудомоечную машину, поэтому нам приходится включать ее только раз в четыре дня.

Иметь посудомоечную машину — это мечта. Поскольку у меня есть только одно из всего, мыть посуду после каждого приема пищи просто необходимо.

Был.

Я уже не уверена, где нахожусь, но мне очень нравится вид отсюда.

— Похоже, он был неплохим игроком, — замечаю я, водя по краю незапыленного кадра, возвращая тему к футбольным мечтам Маркуса.

Алекс снова уже у двери. Эти знакомые виды не вызывают у него никакого интереса, кроме моей первой улыбки. — Я хочу больше показать тебе! — щебечет он, не обращая внимания на подавленные мечты детей, выросших здесь до него. — Сюда, — зовет Алекс, его голос ведет меня по коридору. Он бежит вперед, распахивая дверь в свободную комнату с рвением, которое, кажется, заполняет пространство вокруг нас.

Эта комната кажется другой — не столько частью дома, сколько святилищем одиночества. Коробки сложены в одном углу и аккуратно подписаны почерком Зейна. Частицы пыли танцуют в потоке света из окна, каждая из которых кружится над коробкой с надписью «Изабелла».

— Посмотри на это, — маленькие пальцы Алексея приоткрывают клапаны ближайшего контейнера, открывая тщательно расставленные личные вещи: женский шарф, небольшую шкатулку для драгоценностей и разнообразные безделушки, хранящие воспоминания, о которых я могу только догадываться.

— Кто это? — я указываю на фотографию в рамке, которую Алекс извлекает из глубин воспоминаний, заключенных в картон. На изображении Зейн помоложе, обнимающий за плечи красивую женщину, чей смех, кажется, вырывается из кадра.

— Это дедушка и моя бабушка, — говорит он как ни в чем не бывало, смахивая пыль со стекла краем рубашки. — Она была прекрасна, не так ли?

— Очень, — соглашаюсь я, и мой голос становится тише из-за выражения лиц пары. Их улыбки широкие, глаза смотрят друг на друга с интенсивностью, которая красноречиво говорит об их связи — о глубине любви, выходящей за пределы фотографии.

— Мама говорила… — Алекс обрывает себя. — Эй, хочешь посмотреть телевизор? — его внимание переключается так же быстро, как и его эмоции.

Серьезность фотографии, жизнь, на которую она намекает до его времени, кажутся ему потерянными. Жена Зейна умерла давным-давно, но его мать явно умерла позже, оставив ему воспоминания, которые он не может признать.

— Конечно, приятель, — соглашаюсь я, осторожно опуская рамку. — Иди вперед. Я буду через минуту.

Гул телевизора просачивается сквозь закрытую дверь, являясь отдаленным фоном тишины, которая окутывает меня. Я стою один среди остатков некогда яркой жизни, каждый предмет в комнате является свидетельством непреходящей привязанности Зейна к женщине, пленившей его сердце.

Мои пальцы обводят контуры вырезанной вручную шкатулки для драгоценностей; его крышка остается приоткрытой. Внутри лежит брошенная запутанная цепочка ожерелий и колец. Эта комната кажется неиспользуемой — скорее место упокоения прошлого, слишком драгоценного, чтобы его можно было выбросить, чем мемориальная святыня всему, что он потерял. Боюсь, у Маркуса в доме есть такая же комната, и однажды скоро она появится и у Алекса.

На краю полки лежит потертый кожаный дневник, страницы которого заполнены зацикленным почерком, танцующим в ритме сокровенных мыслей и мечтаний. Страница за страницей сердце Зейна изливается как письма к умершей жене, без которой он не может быть. Двадцать лет обновлений о мертвых, начиная с ежедневных отчетов о его борьбе, постепенно переходя к слабым, а затем ежемесячным записям с течением времени. Теперь похоже, что прошли годы с тех пор, как Зейн последний раз сообщал Изабелле. Его выздоровление может быть медленным, но, по крайней мере, признаки показывают, что он готов к новой жизни.

Глава семнадцатая

Зейн

Уильям Харбор, не сводя с меня глаз, стоит с петлей на шее. Вчера вечером мы вместе сыграли свою роль в убийстве, а сегодня его жизнь в буквальном смысле висит на волоске. Спонтанное решение покончить с жизнью, которое не принесло пользы ни семье, ни бизнесу. Я полностью ему доверял, зная об Эндрю и Жасмин. Теперь он балансирует на маленьком табурете, который представляет собой единственное, что отделяет его от ада.

Цео начинает допрос, а мы с Ноксом наблюдаем. Я молюсь, чтобы он признался в своих грехах, сохраняя при этом молчание о моих.

Его обвиняют в краже, и он оказывается между молотом и наковальней. Если он сознается, он знает, что умрет. Если он этого не сделает, его будут пытать до тех пор, пока он этого не сделает.

— Это твой шанс рассказать нам все, — говорит ему Цео ровным тоном.

— Нечего рассказывать, это не я. Я ничего не сделал, — умоляет Уильям.

— У Гавриила есть способы заставить людей говорить, — Нокс кивает россиянину, который слышит свое имя и выходит вперед. Крупный мужчина берет один из своих инструментов и объясняет, что он делает, на русском языке, так что никто не понимает.

Есть что-то угрожающее в его глубоком русском тембре и в том, как он держит медицинские инструменты, которые чрезвычайно полезны при выполнении всего, что он говорит. Затем Нико переводит, выражая больше выражением лица, чем словами. Он выглядит в ужасе от того, что объясняет Гавриил. Тем временем Нокс улыбается, как будто мужчина читает стихи.

— Это очень больно, — Нико гримасничает.

Я часто задаюсь вопросом, какие ужасы Нико слышит от великана, но Гавриил не глуп, хотя и скрывает это за своим языковым барьером. Сомневаюсь, что он скажет подростку что-то такое, чего бы я не сказал.

— Ты сейчас говоришь. — Нико сообщает пойманному в ловушку мужчине.

— О чем? Я ничего не сделал, — рыдает Уильям мальчику. — Пожалуйста, скажи ему, что я ничего не брал.

— Нет, скажи мне. Ты разговариваешь с мистером Боссом, — Нико пожимает плечами. — Гавриила волнует только боль.

— Мне нужно, чтобы ты рассказал мне о пропавших деньгах, — объясняет Нокс, кратко взглянув на меня.

Мужчина имеет привычку оправдывать свою вину, собирая брошенных ослов. Хотя Алексу нравится проводить с ними время, я никогда не понимал их привлекательности. Но когда я смотрю, как Нокс и Уильям обмениваются информацией на всю жизнь, я думаю, что наконец-то это делаю. Знание того, что Жасмин дома и что я спас ее, каким-то образом уменьшает чувство вины от наблюдения за другом, находящимся на пороге смерти. Я могу высказаться и спасти его; даже Ноксу придется меня выслушать, но любой такой поступок поставит меня под угрозу сокрытия Жасмин.

— Пожалуйста, дай слово. Если я скажу тебе, ты пощадишь меня? — Уильям заикается.

Если он признается сейчас и получит отсрочку, у него будет время обменять свою жизнь на семейную информацию, которая может показаться Ноксу интересной. Что-то вроде моего решения устранить Эндрю Грина.

— Мне нужно только одно имя, чтобы привести его в пример, — подтверждает Нокс.