Насколько Фелиция была хороша в готовке, настолько плоха в умении молчать. И это правда: в тишине мне довелось разделаться лишь с супом. Ела она всегда до ужасного медленно, точно отужинала недавно и сейчас сидела с нами ради приличия — неспешно опускала ложку в бульон, захватывала несколько капель и подносила к узким губам, после чего обязательно что-то говорила либо вздыхала, томно ожидая вопрос в ее сторону. Виктим меланхолично клевал одну пасту, едва наматывая ее на вилку и нехотя посылая в рот, что я считаю неуважением к пище.

— У меня был прекрасный день! Он, конечно, прошел обыденно, без чудесных открытий, но и без происшествий, что само по себе чудесно. Знаете, такие дни должны быть хотя бы для того, чтобы другие казались захватывающими. Я сегодня пылесосила, мыла полы, прибралась в ванной на первом этаже, загрузила стиральную машину, а то что-то много вещей набралось, хотя только середина недели, и приготовила ужин — разве не замечательно? Мне прекрасно, что я вас радую. Я же вас радую?

Вот о чем я и говорил: молчание во время трапезы ей не знакомо. Более того, она рассказывала совершенно ненужные и неинтересные для меня вещи, например, свои домашние обязанности, какие и так были понятны. Поэтому я отвечал чаще всего односложно и выжидал мимолетные моменты, когда она тянулась к супу, поглощая с удвоенной скоростью уже пасту.

— Ах да! Еще приходили подруги. Вы знаете их — Ванесса и Жоржет, чуть отдохнула с ними, посплетничали о всяком. У Ванессы прическа теперь короткая, в стиле новой моды, пышная такая, как бутон розы. Но это все мелочи! Жоржет вот… она вообще же пухленькая, но рассказала нам… В общем в их семье через много месяцев будет пополнение. Ах, дети — это же так прекрасно! И вместе с тем так трудно… Трудно видеть, как они плохо питаются, да, Виктим? Почему ты почти не притронулся к еде? Ты не голоден? Заболел?

— Я ем, просто медленно.

— Или невкусно? Хотя папа ест с удовольствием…

— Фелиция! Отстань ты от него — пусть ест так, как ему удобно.

Вместе с моим терпением закипала и вода в чайнике, о чем вскоре оповестил яростный свист — боже правый! — который, впрочем, моя жена своевременно прервала. Она отложила тарелки в мойку и поставила передо мной чашку чая, как и полагается: две ложки крупнолистового и одна сахара, — и блюдце с ложечкой для лимонного пирога. Сладкий десерт мгновенно очутился перед моим уже не столь пылким к еде настроем. Я позволил ему побыть в целости, пока тянулся за свежей газетой на тумбе.

После моего упрека Фелиция, возможно затаив мелкую обиду, продолжила есть суп молчаливо. К счастью, я поел и мог полностью отвлечься на городские и мировые новости, сплетни, интриги, объявления о работе и колонку анекдотов. Порция Виктима уменьшилась, похоже, всего на пару граммов.

— О, точно! Хотела же сказать, дорогой, о домашних поломках. Я обнаружила, что розетка в гостиной искрится — чуть пылесос не сгорел, ей-богу! Починишь на выходных?

— Да, сделаю.

— Еще на пульте пару кнопок не нажимаются, в том числе и кнопка включения-выключения. Тоже нужно будет починить.

— Угу.

— А собака наша заболела, нужно лекарств в аптеке купить…

Я медленно опустил бумажную ширму, так что уголок коснулся крема на пироге, и направил в ее сторону многозначительный взгляд. Виктим выронил вилку из рук от удивления. Собаки у нас никогда не было.

— Слушаешь меня, значит, это хорошо. А то совсем непонятно, машинально ты отвечаешь или нет. Спрятался за своей газетой…

— Уж не перенапряглась ты сегодня за домашними делами? Как это понимать? Я всегда слушаю то, что ты говоришь.

— Но никогда не отвечаешь… полноценно! Ладушки… Просто лучше посмотри это все завтра, чтобы в субботу на рынке я купила нужные детали, если вдруг понадобятся.

— Разумеется.

На несколько мгновений, за которые Фелиция помыла свою тарелку и налила себе чаю, взяв кекс, я действительно увлекся газетой. Мое внимание привлекла статья о пропаже детей, подробно дублирующая слова детектива Рея. Я прочитал ее между строк: «Городской маньяк, личность которого до сих пор не установлена, продолжает похищать детей… Власти и полиция бессильны… Каждую неделю департамент полиции получает заявления о пропаже нескольких детей… Количество объявлений по поводу поиска пропавших достигло сотни… Просим по возможности не оставлять детей без присмотра и соблюдать комендатский час и не покидать дома после 8 вечера!.. Если подобная ситуация будет ухудшаться, властям придется ввести меры по самоизоляции детей… Будут ли этой осенью работать школы и детские сады, узнали наши корреспонденты».

— Кстати, как прошел день на работе? Что-нибудь интересное случилось?

— Нет, не случилось. Хотя… если можно назвать интересным то, что ребенок оттоптал мне ногу и разлил молочный коктейль по столу, а на меня пожаловались, что я беру оплату, будучи в том же детском костюме, то да, случилось…

— Жуть какая! Старайся не обращать на такое внимание. Конечно, работать с детьми трудно, невыносимо трудно, но вот общаться с их родителями… практически невозможно без последствий на нервную систему. Дорогой, ты просто герой, раз справляешься!

— Кто сказал, что я справляюсь? Справляться, в моем понимании твоего слова — это не желать взять паршивца за ворот, спустить штаны и преподать урок ремнем. Физически да, но душевно… нет, не справляюсь.

Я вновь принялся за чтение газеты; расспрос про работу натолкнул на мысль просмотреть колонку вакансий, хотя, конечно же, я никогда бы не расстался со своей нынешней работой. Пусть работа в моем кафе — это унижающее дух дело, поскольку приходится ходить в костюме маскота фирмы, странной белки, и подобно этой белке бегать с места на место, фотографируясь с детьми, разнося напитки, принимая оплату, — но кафе действительно мое. Я заведующий и единственный работник, ведь таким образом вся и без того небогатая прибыль поступает лишь мне. Конечно, официально владельцем кафе является отец Фелиции, мой тесть, окончательно подписавший бумаги, когда я женился на его дочери, но управляю всем именно я.

— Виктим, милый, как школа? Тебя там никто не обижает?

— Теодор Браско меня обижает.

— Учитель… математики, кажется?

— Да, он говорит, я совсем ничего не понимаю и что я «безнадежно бестолковый». Мне не нравится.

— Что значит «нравится-не-нравится»? Если так говорит учитель, то это правда, ты не силен в математике и должен научиться.

— Питер! — закричала Фелиция, звучно опустив чашку на стол. — Нашего сына оскорбляют, а ты… Это не педагогично и не этично! Виктим, он и правда так сказал?

— Я… не помню… Я хочу учиться понимать задачи и уравнения, но он ничего не говорит, как он это делает. А сам я не умею.

— И соответственно ставит тебе плохие оценки?

Тягостное молчание и нервное ерзание на стуле оказались красноречивее слов. Фелиция гневно посмотрела на меня, нахмурив густые брови, и мне пришлось вновь скрыться в мире новостей, поскольку я невольно приспустил газету в ходе их диалога.

— Есть еще такие предметы, по которым нехорошие учителя или которые просто тебе не даются? Мы с папой постараемся помочь. Уж я-то поговорю с этим Теодором Браско!

— Да что ты устраиваешь ему допрос? Это его учеба, и он сам должен справиться с этим.

— Это называется забота, Питер, забота! У нашего, подчеркиваю, нашего сына есть проблемы, и мы должны ему помочь.

— Остальное все хорошо, мам, правда — даже по литературе… Почти.

Однако моя жена напоминала заводной механизм: если ключ провернули несколько раз, результат неизбежен. Так, в пылу возмущения она приподнялась, уперевшись в края стола, и смотрела на свое отражение в остатках чая. Брови ее бешено тряслись, словно делали резкие приседания, глаза скакали с точки в точку, и ноздри расширялись вдвое. Пожалуй, никогда я не видел ее в таком гневе. Вдруг она подняла голову, вцепившись в меня взглядом, и я почувствовал, как раскалился мой лоб.

— О нет, Виктим, не в оценках дело! И даже не в Теодоре Браско, что б его! Питер Фирдан, твоего сына учитель совершенно нагло назвал бестолковым, а ты прячешься за чертовой газетой, будто это тебя не касается! Если бы он сказал, что хулиганы бьют его во время перерывов, ты бы тоже молчал или выдал свое «значит они правы», «должен научиться»?