Её захлестнула какая-то тёмная, словно поднявшаяся из самых глубин океана злоба. Пусть сам себя пожалеет, раз так неймётся. А ей это не нужно. Ничего ей не нужно. Ни от него, ни от кого-то ещё. Мия тряхнула головой, расправила плечи и выпрямилась, как натянутая струна, потом схватила лежавший на столе камень и вытянула руку над непроглядной пропастью, в которой таилось её прошлое.

— Зеркало, покажи мне моё детство. С самого рождения.

Сначала ничего не произошло. Мия даже на секунду подумала, что зеркало не работает. Что чародей всё-таки её обманул. Но эта мысль не успела оформиться, когда от беспросветной глади вверх потянулась тонкая струйка чего-то, похожего на дым, — если бы только не была она такого же непроглядно-чёрного цвета. От неожиданности Мия отшатнулась, Гиллеар подхватил её за плечо.

— Не бойся, так и должно…

— Да не боюсь я! — перебила Мия и сбросила его руку.

Вырывавшаяся из зеркала тьма клубилась и сбиралась в шар. Сначала он был всё такого же чёрного цвета, но очень скоро начал отливать цветом запёкшейся крови, поначалу только в самой глубин. Вскоре весь шар окрасился багряно-пунцовыми красками, а потом начал пульсировать, словно в такт чьему-то дыханию или биению сердца. Выглядело это пугающе, но Мия обещала не бояться. В первую очередь себе самой.

Пульсация участилась, шар словно сжимался спазмами, такими сильными, что Мия даже ощутила странный отголосок боли, сковывавшей тело, будто её со всех сторон сжимали тугими, горячими тисками. Потом чёрно-багровая тьма рассыпалась и шар заполнился молочно-серым светом, в котором постепенно стали проявляться какие-то контуры и очертания. Было видно словно через очень толстое, бугристое стекло или толщу воды. А потом из разводов и цветовых пятен соткался образ женщины. Уже не молодой, но всё ещё красивой, с покрытым испариной лбом и растрепавшейся тёмно-русой косой. Она выглядела уставшей и измученной, но улыбка у неё была такой доброй, что от одного взгляда защемило сердце и перехватило дыхание.

Мама.

Лицо женщины приблизилось, и губы её зашевелились, но никаких звуков не было слышно — в лаборатории так и стояла оглушающая тишина.

— К несчастью, звуков зеркало не передаёт, — раздался позади хрипловатый голос, но Мия только махнула рукой.

Это и не было нужно. Она и так прекрасно знала, что могла говорить эта женщина своей новорождённой дочери.

Потом этот образ размылся и исчез, а за ним пришёл другой, и третий, и множество других воспоминаний.

Вот она сидит на полу в избе. Под ногами — оструганные деревянные доски, застеленные ковриками из некрашеной шерсти, над головой — привязанные к потолочным балкам пучки трав, в дальнем углу — большая печь, в которой — Мия не слышала, но знала точно — гудит жаркое пламя, а перед печью развалилась огромная собака. Её бока мерно вздымаются, и она, скорее всего, храпит во сне. Так хочется подняться и подойти к ней, зарыться пальцами в её кудлатую шерсть. И Мия и впрямь встаёт, неловко и неуверенно, делает несколько шагов вперёд. Тут кто-то подхватывает её на руки и поднимает так высоко, почти к самому потолку, и она наверняка заливисто смеется. А потом опускает и прижимает к себе. У него короткие тёмные волосы с проседью, щетина на загрубевшем от солнца, ветра и тяжёлой работы лице и морщины на щеках. Вместо правой кисти у него — культя с обрубком большого пальца, и он прихрамывает, когда кружит Мию по избе.

Отец.

Но ведь у неё не могло быть отца. Или? Неужели ей и впрямь врали всю её жизнь? От обрушившихся на неё чувств Мия пошатнулась и опёрлась руками об стол, чтобы не упасть. Всё её существо тянулось туда, в глубины шара, полнившегося воспоминаниями, в объятия любящих родителей, в дом, пропитанный теплом и заботой. Но это было невозможно, и ей оставалось только смотреть.

Высокая трава, ещё влажная от утренней росы, холмы, а внизу — укрытая туманом зелёная долина. Вокруг мирно пасутся овцы, и она почти чувствует запах их шерсти, а рядом крутится всё та же собака, с рыжей шерстью и белыми пятнами на груди и лапах. Её нос — блестяще-чёрный и мокрый — то и дело тычется в лицо, и розовый язык лижет щёки. А потом кто-то хватает Мию сзади под мышками так, что она отрывается от земли, и сажает верхом на собаку. Она опускает взгляд и видит, как её маленькие пальчики цепляются за собачью шерсть. И почти это чувствует. Собака дёргается и срывается с места, как самая норовистая из всех лошадей. Мия удерживается на ней — недолго, но всё-таки, а потом весь мир идёт кувырком и она падает на землю. Над ней — затянутое белёсыми облаками небо, а вокруг — травинки, метёлки, колоски и мелкие цветы разнотравья. И к ней бегут две пары ног, вокруг которых заплетаются льняные юбки. Два курносых лица, кажущиеся отражениями друг друга, склоняются над ней, две пары карих глаз испуганно смотрят, а потом её поднимают, ощупывают и ставят на ноги. Девочки отстраняются, смеются, их тронутые загаром лица исполнены радостью и словно сияют. Они хватаются за руки и куда-то бегут, каштановые косы хлопают по их спинам. За ними, виляя хвостом, бежит собака.

Сёстры.

Не было больше никакой лаборатории. Словно камни, из которых была сложена башня, растворились, превратились в песок и развеялись по ветру. Остались лишь её воспоминания, так жестоко у неё отнятые.

Картины менялись одна за другой. Зелёные луга и занесённые снегом холмы, пасущиеся стада и охранявшие их собаки. Река, скованная прозрачным льдом и бурно журчащие по весне ручьи. Отец с подмастерьями косит траву и стрижёт овец, мать прядёт и печёт хлеб, а старшие сёстры ей во всём помогают. Мия видела свои игрушки — сшитые из тряпок куклы с волосами из овечьей шерсти и выстроганные из дерева животные, головастиков, которых она ловила в заросшем камышом озерце, цветы, из которых плела венки и целые гирлянды, чтобы носить на шее, ягоды, которые она с сёстрами собирала на болотах и росшие в лесу грибы с маслянистыми шляпками.

И цветущие яблони.

Она бежит по поросшему молодой, нежно-зелёной травой двору, словно снегом засыпанному белыми лепестками, поднимает голову и видит над собой белые от цветов кроны. Лёгкий ветер колышет листву, то один, то другой лепесток срывается и, кружась по воздуху, падает — на лицо, на плечи, на растрёпанные волосы. И Мия кружится, подставляя лицо ласковым касаниям лепестков и весеннему солнцу, и свежему ветру, и всему этому миру. А потом оборачивается и смотрит на девочку, которая бежит позади, — большеглазую и русоволосую, маленькую, не старше шести лет. Мия машет ей руками, а потом залезает на яблоню, почти взлетает на неё, ловко цепляясь за сучки и трещинки на коре, забирается на одну из толстых веток и седлает её, как лошадь. Девочка подбегает и смотрит на неё снизу вверх, её и без того большие золотисто-карие глаза расширены от ужаса, а Мия смеётся, елозит на ветке и трясёт её, и лепестки яблоневого цвета осыпают девочку.

Сестра. Младшая.

Ещё немного посидев на ветке, Мия ухватывается за неё руками, раскачивается и спрыгивает на землю. Там хватает сестрёнку за руку, и они бегут через сад к реке, где на покосившихся мостках мама полощет белье.

И тут что-то случилось.

Мия так и не поняла, что именно. Мир вокруг заполнился тьмой, в которой виднелись лишь мимолётные всполохи. Словно всё заволокло дымом сотни пожарищ. Проскальзывали какие-то смутные образы, но их никак не получалось различить. А затем…

Она мчится по городу, по узким улочкам и заваленным мусором проулкам. Под босыми ногами хлюпает осенняя грязь, перемешанная с опавшей листвой. Протискивается между полусгнившими бочками и перепрыгивает лужи нечистот. Из-под ног с громким писком разбегаются крысы. Сворачивает на оживлённую улицу, петляет между прохожими, замечает идущих навстречу женщин с корзинами, полными спелых яблок, задевает их, и яблоки раскатываются по мостовой. А она бежит дальше, с одной улицы на другую, из переулка на площадь, проскакивает под брюхом лошади и опрокидывает лоток какого-то торговца. Она знает, что за ней гонятся. И она должна от них убежать.