— С нами ведь так и не расплатились? — спросила она и не узнала собственный голос.

— Какое там… Смилостивьтесь Боги, чтобы господин дознаватель не выяснил, по какому поводу мы сюда заявились.

Она вдруг отчётливо, словно наяву, увидела перед собой бледное лицо, в приступе хохота перекосившееся на сторону, и почувствовала, как внутри, под рёбрами, что-то зашевелилось и сдавило сердце тугой петлёй. Тёмное, злобное, неудержимо рвущееся наружу. Ненависть.

— Нас поимели, Ваган, — глухо прошипела Мия.

Её-то уж точно. Причём самым грязным и непотребным из возможных способов.

— Нет, ты только представь — одни бабы на корабле!

— Брешешь же, Годрик.

— Сам ты брешешь! Говорю как на духу, одни бабы! Я тот галеон сам это… как его… инспектировал на предмет наличия несанкционированных грузов, во! И ни одного мужика на палубе не приметил. У них даж в юнгах девахи сопливые бегают, а боцман ихний… У-ух…

Сквозь прорези в ширме, отделявшей Мию от болтавших таможенников, она увидела, как Годрик этот обвёл в воздухе весьма объемистые контуры женской фигуры и осклабился. Его собеседник хохотнул, отхлебнул пива из деревянной кружки и, поморщившись, продолжил:

— Не, чушь это всё. Шоб бабы да паруса поставить смогли аль шлюпку спустить. Они ж кильватер от шпангоута не отличат!

— И ничего не чушь! Я о том корабле давненько слыхал, ещё прошлого года мне шкипер «Резвящейся наяды» о нём рассказывал. Что есть, мол, корабль с бабьим экипажем, пиратством промышляющий. Так вот по слухам они, — таможенник огляделся по сторонам, придвинулся ближе к своем собеседнику и понизил голос так, что Мия едва могла его слышать, — мужиков в плен берут, руки-ноги им отрубают, в трюме к скамьям привязывают и…

Голос таможенника потонул в грохоте упавшей посуды. Белобрысая трактирная девка, в руках которой осталось одно большое блюдо, ошарашенно рассматривала раскатившиеся по полу глиняные черепки. С кухни сейчас же выскочила женщина в застиранном переднике, схватила девку за длинную косу и завизжала:

— Ах ты сучка драная, Хаммаран тебя забери, ты что творишь! Сдалась ты мне такая криворукая! Да провались ты в Подземный…

Тут из-за одного из столов, пошатываясь, поднялся полностью лысый мужик и выплеснул содержимое своей кружки прямо в лицо кричащей женщине.

— А ну заткнись, еретичка! — крикнул он и бросил опустевшую кружку под стол. — Всё из-за таких, как ты! Кто позволяет себе всуе помянать того… Тьфу! Еретики! — мужчина обвёл указательным пальцем удивленно глядящих на него посетителей таверны «У одноглазого кабана». — Хаммаранопоклонники, вы все! Давно пора вычистить Портамер от вашей скверны!

Мужику кто-то ответил, и завязалась перебранка, с каждой секундой всё больше грозившая перерасти в драку. Мия подвинулась к стене подальше от прохода и лениво ковырнула вилкой остывшее жаркое, поверхность которого уже затянуло полупрозрачной плёнкой жира. После Дня Единения Небесного, так некстати омрачённого трагической смертью единственного портамерского чародея, подобные свары стали не редкостью.

Дланебоязненные портамерцы сочли скоропостижную кончину мэтра Агиллана в святой день предзнаменованием столь дурным, что после него церкви ещё десять дней полнились перепуганными прихожанами. Говорили всякое. На похоронной службе сам портамерский магистр вещал, что мэтр претерпел страдания за веру и в скором времени будет объявлен святым мучеником, а из городского совета доносились слухи, что его именем назовут церковь, возводимую напротив Академии Художеств. Истово верующие, поминутно осеняя лбы ладонями, рассказывали друг другу, что в святую ночь разверзлась земля и из Подземного мира поползли по городу жуткие твари, желавшие убить всех дланебоязненных горожан, и один лишь достопочтенный мэтр дал им бой, магией низверг их туда, откуда они пришли, пожертвовал собой ради спасения невинных и что в последний миг милостью Длани был вознесён на небеса. В порту перешёптывались, что сам владыка явил свой лик и он-то и разорвал чародея на кусочки, а самые дерзкие распускали слухи, что все разговоры о тварях из Поземного мира — это сущая брехня, а мэтр всего-то переусердствовал с колдовством, и его магией пополам разорвало, но их, правда, быстро затыкали.

По проходу к лысому мужику, который уже успел сцепиться с каким-то смутно знакомым Мие парнем, неторопливо подошёл вышибала. Наблюдая за тем, как он до хруста выкручивал руку лысого и прижимал его к полу, Мия отодвинула от себя горшочек жаркого и отхлебнула пива из деревянной кружки. Кроме пива, перед ней стояла корзинка со свежим ароматным хлебом и тарелка с солёными оливками, жемчужными луковичками, маленькими, меньше её мизинца маринованными огурчиками и сотерскими орешками. Выглядело всё очень вкусно, да вот только у Мии совсем не было аппетита.

— Так что ж их не арестуют, раз они пираты? — донёсся до неё голос таможенника.

— Да Хам… кто их разберёт, чем они промышляют! Так-то они под флагом Дхалы ходют, да и бумаги у них вроде в порядке.

Мия вздохнула, огляделась по сторонам и, убедившись в том, что на неё никто не обращает внимания, вытащила из-под корсажа платья амулет, положила его на стол и сама легла грудью на столешницу. Подушечками пальцев она водила по бронзовой оплетке, в которую был заключён круглый медово-золотистый камень, и рассматривала редкие блики в его глубине.

Сначала амулет она хотела продать, чтобы хоть какой-то прибыток получить, но осмотревший его гильдийский скупщик сказал, что больше пары серебрушек за него не даст. Мия решила, что тот хочет её наколоть, и пошла с амулетом к Большеногой Салли, разбиравшейся в драгоценностях получше любого ювелира. Но и Салли подтвердила, что камень никакой ценности не имеет, да и бронзы в оправе всего ничего. Мия никак не могла поверить, что достопочтенный мэтр Агиллан не снимая таскал на шее ничего не стоящую побрякушку, и даже подумала, что в амулете может быть заключена какая-то магия. Но и тут она ошиблась — чудом сохранившаяся у неё зачарованная бусина на близость амулета никак не откликнулась, не вспыхнула яркой радугой, а так и осталась тусклой и блёклой.

Разочарованная и разозлённая, Мия едва не выбросила амулет, но в последний момент передумала. Она бы и сама не смогла объяснить почему — страсти, да даже простого интереса к украшениям она никогда не питала и во всяких кольцах, серёжках и прочих безделушках видела лишь предметы, которые можно легко украсть и с выгодой для себя сбыть с рук. Но этот амулет чем-то её привлекал. Может, странными золотистыми переливами, может, тем, что походил он на застывшую каплю мёда, а может, и тем, что при взгляде на этот камень она неизменно вспоминала тёплую летнюю ночь, вившихся над трескучим костром огненных мух и похожего на воплощение Сигорда парня, который гладил её волосы и говорил, что глаза у неё похожи на мёд. А вместе с ним обязательно вспоминала и Наю с маленькой девочкой, которых она спасла от неминуемой смерти, и каждый раз от этих мыслей внутри у неё что-то тоскливо сжималось. Как бы то ни было, Мия нашла длинный кожаный шнурок и теперь носила амулет на шее, глубоко под корсажем платья, так, чтобы никакой любопытный глаз его не приметил.

— Скучаешь, красоточка? — какой-то юнец с крысиным лицом и зализанными в жидкий хвостик волосами подошёл к столику Мии, опёрся об него и широко улыбнулся, демонстрируя выпирающие жёлтые зубы, — и не страшно одной тут сидеть?

Мия смерила его хмурым взглядом, подцепила лежавший на столе кинжал и крутанула его за рукоять, уперев остриём в столешницу. Юнец, как видно, намёка не понял, схватил с тарелки несколько орешков, закинул их себе в рот и продолжил:

— Ну, не ломайся, тебе понравится! Я тебя как никто развлеку, ты за мной потом бегать будешь, когда ножки свести сможешь!

— А давай! Как раз потренироваться хочу, как быстро отсечь мужику его вонючий отросток. — выплюнула Мия и для того, чтобы слова звучали более весомо, чиркнула по столешнице кинжалом.