Подслушивая слуг, она узнала, что в восемнадцать лет юная баронесса сбежала из дома вместе с возлюбленным — юношей из очень знатного, но разорившегося и впавшего в опалу рода. Спустя несколько лет она вернулась в поместье с юношей, успевшим стать ее законным мужем и маленькой Вероникой. Сердце старого барона смягчилось за время разлуки и он принял ее вместе с супругом и дочерью.

Какое-то время они жили безоблачно и счастливо, пока муж баронессы не решился вложить все средства семьи в разработку серебряных шахт в Южных княжествах. Когда начался мятеж, они все потеряли, а муж баронессы, отправившись на Юг, чтобы хоть как-то поправить дела пропал без вести и вскоре был признан умершим.

В то же время, старый барон отравился случайно выпив воды из колодца, зараженного краснорогими лягушками. Он слег, и долго не мог даже подняться с постели.

Баронесса осталась одна, с маленькой дочерью и больным отцом на руках, без средств, окруженная кредиторами, грозившими отобрать у нее поместье. У нее не было тогда даже монет, чтобы платить слугам и в поместье остались только самые преданные люди, служившие ей, не требуя платы, но едва способные поддерживать хозяйство — так мало их было.

Кодрат Таноре казался спасением и единственной возможностью расплатиться с долгами и спасти поместье и доброе имя семьи.

Он тоже многое приобрел от их брака. Решить вопросы с кредиторами для него было гораздо дешевле, чем покупать схожие по площади и качеству земли, а отремонтировать поместье проще, чем строить новый дом. К тому же, женитьба на аристократке открывала для него те двери, которые до того были бы закрыты.

Его дочь также получала доступ в высший свет и возможность найти выгодную партию. Сын же и вовсе должен был унаследовать титул барона.

Агата не знала любили ли отец с мачехой друг друга, но ладили они прекрасно. Только она одна долгое время им все портило.

Ей нравилось чувствовать жертвой, бедной и обездоленной сироткой при злой мачехе. Может быть, она и дальше продолжала бы так о себе думать, если бы не оказалась заперта в сумраке пещер и у нее не выдалось бы время, чтобы в тишине над всем поразмыслить.

Теперь ей стало стыдно перед мачехой за то, что она сделала. Должно быть, то алое платье было тем, что напоминало баронессе о ее первой любви и о том времени, когда она была счастлива. Агата забрала у нее это, изваляв в помете.

С другой стороны, кем нужно было быть, чтобы отнять у ребенка единственного друга — маленького, слабого и беззащитного и приказать его убить?

Агате очень хотелось бы вновь встретиться с мачехой, посмотреть ей в глаза, все обсудить и попытаться простить друг друга, но вряд ли ей уже выпадет такая возможность.

Каждое мгновение уменьшало надежду на то, что Лидия вернется за ними. Каменные своды сжимались над головой, жажда и голод становились невыносимы.

Когда Агате исполнилось тринадцать она загорелась культом дракона-императора, и стала посещать все службы и все показы, а также скупать все, что могла найти в лавке при святилище.

Тогда ее вражда с баронессой пошла на спад, а слуги смогли с облегчением выдохнуть. Отец поддержал ее увлечение и первое время даже сам ходил с ней в святилище. Выдавая ей монеты на покупку безделушек или сам покупая ей кукол, он каждый раз не забывал попросить взамен быть доброй и кроткой с мачехой. Агата соглашалась, и, как дочь купца, свое слово держала.

В то же время, баронесса впервые понесла дитя в новом браке, и ей также стало не до падчерицы и ее шалостей. От бремени она разрешилась, родив мертвое дитя и впереди ее ждало еще несколько несчастий, пока на свет не появился Титус.

Пока родители проходили сквозь череду болезненных испытаний, Агата едва ли это замечала. Впрочем, ей и мало что рассказывали.

Из, подаренного отцом, яйца вылупилась Фифи. Агата воспитывала ее и следила за тем, как та делает первые шаги, встав на длинные тонкие лапки. Раз в несколько дней Агата отправлялась в Орлею, и посещала святилище, где у нее появилось множество подруг и знакомых.

Большинство ее новых приятельниц влюбились в дракона-императора за его точеную, дивную внешность. Агате тоже нравилось то, как он выглядел, но, все же, первые ростки обожания, зародились в ее груди, не от просмотров запечатлений в святилище, где красивый, как рассвет, юноша гулял по чудесному саду возле дворца, а совсем иначе.

То ли для того, чтобы дать мачехе передышку от присутствия падчерицы, то ли чтобы порадовать дочь, на тринадцатилетие отец взял Агату с собой в поездку. Они тогда посетили Эривин — крупнейший город Срединных равнин.

Пока отец обделывал свои дела, Агата гуляла по городу вместе со служанкой. Стены Эривина были сложены из голубых камней, добытых с речного дна, высокие кровли укрывала алая черепица, дороги были вымощены белым камнем, а в садах и парках сияли гладью пруды, по которым плавали черные лебеди. Больше всего Агату поразили не лебеди и не голубые стены домов, а огромная, покрытая тонким слоем настоящего золота статуя дракона-императора в его истинном обличье, высившаяся на главной площади города.

От восторга у Агаты стояли слезы на глазах, когда она разглядывала искрящегося на солнце золотого дракона. Он был все равно, что живой. Казалось, что он дышит, и, что сиявшие самоцветами глаза, смотрят на нее. Каждая чешуйка на длинном хвосте и извивающихся змеиных шеях, была выточена с невероятным мастерством. Мощные лапы, вгрызались в землю длинными когтями.

Он не был ужасен, как можно было бы подумать. Напротив, это было самое прекрасное создание, которое Агата когда-либо видела.

Ей нравились изображения дракона-императора и до того. Она любила разглядывать фрески и статуи, попадавшиеся на каждом шагу по всей Империи. Наверно, она всегда была немного влюблена в дракона-императора и вера в него придавала ей сил в самые тяжелые и темные времена, но именно тогда при виде его статуи, Агату и захватила идея того, что в их мире, таком обыденном и скучном, существовал настоящий дракон, единственный в своем роде.

Как же ей хотелось тогда, увидеть его в живую. Узреть, как он распахнет крылья и воспарит в небеса, изрыгая огонь из гигантских пастей.

Со временем этот образ смешался и сгладился. Посещая святилище, Агата видела иного дракона-императора, облаченного в обличие тонкого красивого юноши. Постепенно, она влюбилась в него, и его образ совсем разъединился в ее голове с ликом могучего бессмертного дракона. Две картинки — юноша и дракон, разошлись так сильно, что Агата совсем перестала их друг с другом связывать.

В итоге, она просто видела его обычным человеком, способным превращаться в крылатого змея. Когда она поняла, что он и есть змей, то испытала ужас схожий с тем, что вызывают искусно выполненные куклы. Когда, что-то похожее на человека, на самом деле им не является — это всегда будит, запаянный в жилы с незапамятных времен, первобытный ужас.

Агата не заметила, как провалилась в сон. Она очнулась от голода сжавшего желудок, и прижала колени к животу, надеясь, что эта боль пройдет.

Магда и Лили спали, тихо похрапывая, а вот Пинна и Мира, похоже не сомкнули глаз. Они сидели друг напротив друга, не отводя одна от другой глаз и не заметили, что Агата проснулась.

— Знаешь, не то, чтобы я ждала от тебя благодарности или вообще хоть чего-нибудь, но меня удивило то, как ты повела себя сейчас, — тихо сказала Мира. Рот у нее снова был свободен. — Я ведь, между прочим, спасла тебя от тех полоумных, которые едва тебя не разорвали, когда маленькая княжна, не стесняясь, свалила на тебя свои прегрешения. А теперь, вы, выходит, лучшие подруги, а в меня ты вонзила иглы. Ни за что не поверю, что все дело тут лишь в безбрежной любви к дракону.

— К дракону-императору, — поправила ее Пинна. — Ты так ничего и не поняла?

— Я понимаю очень много такого, что ты себе и вообразить не можешь. А у тебя, выходит, всего лишь крысиное нутро, раз ты так легко обернулась против меня, после того, как я спасла твою шкуру.