— Ладно уж, — проворчал трактирщик. — Н-но смотри у меня, Ингефер! Ишь, хвостом крутить вздумала...
— А ты мне не мамка, — фыркнула она, отворачиваясь.
В доме было людно и шумно.
На лавках храпели, сидели верхом, спорили, размахивая кружками, из которых лилось на пол вино — тёмное, дорогое, сладкое. Сидели в обнимку и целовались, не прячась. Не дожидаясь хозяина, выкатывали бочки, строгали вяленое мясо и лезли в подпол за соленьями. Не гнали рыжух, что разгуливали по столам и, не боясь, тащили кусок с ножа.
Никому не было дела и до ребят под лестницей. Меж тем эти четверо, морща лица, пили явно такое, что им не по годам.
По залу катились волны жара. В очаг навалили больше дров, чем требовалось — не хвороста, не старых чурбаков и кривых веток, а отборных поленьев. Такие, может, и местный староста не стал бы жечь, их увезли бы в город, храмовникам, чтобы люди, приходя к Двуликому, дышали сладким дымом.
Пустые бутыли гремели под ногами. Валялись миски — то ли кто уронил, то ли ставили нарочно, для собак. Здесь же крутился пёс, облезлый, тощий, с раздутым брюхом. Скуля, несмело клал лапы на лавку, прижимая уши, тянулся к сидящим. Видно, впервые в жизни его не гнали и впервые накормили досыта. А судя по стёртой шее, и с цепи спустили впервые.
Нептица встала на пороге, осмотрелась, вертя головой. Затем раздулась, встряхнулась и пошла вперёд. Пёс, поджав хвост, нырнул под лавку.
Людей за столом порядком развезло.
Когда-то давно, провожая торговцев, запятнанный видел игрушку, деревянный круг с курочками. Если кренить, подвешенный на нитке груз тянул головки, и куры клевали зерно. Стол казался такой игрушкой: люди откидывались назад, взмахивая руками и лишь чудом не падая, будто их держала вощёная нить, а после валились грудью на залитое вином дерево, повинуясь незримому грузу. Они не заметили даже, что место пса заступила нептица. Один бросил кусок, второй потрепал по спине.
— А чей это пёс такой? — спросил третий заплетающимся языком.
Он моргнул и подался вперёд, щурясь, но тут голова его легла удобно на сгиб руки, и человек уснул. Соседи сдвинули кружки над его спиной, проливая вино и хохоча.
У очага храпел на лавке парень, длинный и такой же рыжий, как хозяин. Рядом стояла корзина с корнями — взялся чистить и бросил. В перевёрнутой миске, видно, раньше было мясо, но его утащили псы.
Котёл стоял под лавкой, у головы парня, и использовался не по назначению. Нат поддел его ногой.
— Хороша похлёбка, — сказал он и присел на лавку, умостившись с краю. — А ты, друг мой, варить-то похлёбки умеешь хоть? Если подумать, с того дня, как тебя встретил, вечно мы какую-то дрянь жрали. Хвалился только небось...
— Этот умеет, — раздался за спиной голос старого охотника. — Уж он накормит, найди ему только издохшего пса.
— Издохшего пса?..
Нат обернулся, но Зебан-Ар не ответил. Прошёл в угол, к вёдрам с водой, чтобы напиться.
— Ха! — воскликнул Нат и побарабанил пальцами по стренге. — Ну, друг мой, чую, история занятная, и в другое время я бы с тебя не слез, пока её не услышал. Ты вот обо мне что думаешь? Во, а я и честно хлеб отрабатываю, байками и песнями. Ну, одно и то же врать не будешь, а новое где-то брать нужно. Похлёбка из дохлого пса, должно быть, меня бы не раз накормила.
Шогол-Ву промолчал.
Он вынес котёл наружу, опорожнил и промыл водой. Долго тёр песком и соломой, ополоснул и вернулся в дом.
За это время Нат раздобыл бутыль вина. Сидя на перевёрнутой бочке, он чистил корни, то и дело прерываясь, чтобы хлебнуть.
— Эй! — окликнул он, взмахнув рукой с зажатым в ней ножом. — Помнишь, как по Зелёной гриве шли, ты зарыл какую-то падаль. Не того ли пса, а?.. Молчишь? Ну и молчи. Всё равно мне эту байку уже не доведётся пересказывать. Может, последний раз в жизни в трактире сижу, пью вино — доброе, к слову, вино. Со Сьёрлига, что ли?..
И Нат, сдвинув брови, сделал щедрый глоток, но вино не развеселило его. Так и сидел, опершись локтями на колени и поигрывая ножом, глядел в пол и хмурился.
Шогол-Ву отправился искать масло. Прошёл к столу трактирщика, расталкивая захмелевший люд, морщась от криков и смеха, слишком громкого. Заглянул в каморку, где стоял на четвереньках мужик и ел мочёные грибы, зачёрпывая их пятернёй из перевёрнутой кадушки. Ягоды животворника застряли в бороде алыми каплями.
Самое лучшее, дорогое масло хозяин запрятал подальше, но до него добрались. Отбили пробку вместе с горлышком — думали, видно, там вино.
Из брошенной на столе перевёрнутой кружки вытекло масло. Оно ещё капало, смешиваясь с золотистой лужей на полу — душистое, не прогорклое, припасённое для особых гостей и пролитое зря.
Нашлась и другая бутыль, попроще, не полная. Шогол-Ву покачал её в руке и решил, что масла хватит.
Когда он вернулся к очагу, Нат сидел в той же позе. Подняв голову, сказал устало:
— Не могу я так больше, друг мой, не могу. Хочу проснуться и узнать, что видел сон.
— Сделай, как хотел. Солги, что камень ценный...
— А, и это ты мне говоришь? Во, гляди-ка, дурному научился... Кому тот камень нужен теперь, когда все помирать собрались! Да и знаешь, довольно я в жизни вертелся и на других свою ношу перекладывал. Нравилось мне, что я ловкий такой. Довертелся... Ладно бы сам расплатился, а то — тётушка.
Шогол-Ву взял нож из его пальцев, устроился на полу, скрестив ноги, и подтянул к себе корзину с корнями.
— Я, знаешь, мечтал: вот ещё одно дело, и жизнь ей устрою. Обдумывал, где да как, и таким благодетелем себя чуял, будто уже и дом ей подновил, и золота-серебра дал, и работника подыскал надёжного. Так собой гордился... В долг гордился. И вот её нет, а долг висит, тяжким грузом висит — не отдать уж никак...
Нат хлебнул, подавился и закашлялся.
— И сколько вот... — сказал он тонким голосом, кашлянул ещё и ударил себя в грудь кулаком. — Сколько раковин ни звенело в кармане, всё казалось, мало. Всё жалко было с ними расстаться. Думал, вот ещё подкоплю немного — а сам, было дело, за одну ночь прокутил жёлтую. В другой раз рогача пропил. Всё каких-то чужих баб и мужиков поил-кормил, в их глазах щедрым казаться хотел, а почему? Почему не тётушке помочь, скажи вот?
Шогол-Ву промолчал, ловко снимая с корней грубый слой, но Нат и не ждал ответа.
— А потому, что за починенную крышу меня не будут славить на всю таверну. И баба со мной не ляжет из-за того, что я изгородь подновил. И набью каморку припасами — никто не похвалит, да и сам не похвалишься. Сразу ведь скажут, украл. Да...
Он снова взялся за вино. Пил как воду, большими глотками. Шогол-Ву отнял бутыль и поставил с другой стороны от себя.
— Да оно не берёт меня! — возмутился Нат. — Отдай!
Он вытянул руку, покачнулся на бочке и едва не упал.
— Ну, друг мой...
На этих словах Нат осёкся и усмехнулся, растирая виски.
— А ведь и правда, — сказал он. — Болтаю, не думая, а правда. Кого я в жизни другом мог назвать, если не тебя? С кем я поговорить-то мог по душам? Только с тобой, да с тётушкой ещё. И вот, видишь ты, пятьдесят жёлтых мне посулили — пятьдесят жёлтых, подумай только! Да этот трактир со всем, что есть, купить можно, и ещё половина останется. Казалось бы, когда о тётушке вспомнить, если не теперь? А внутри голос этот так и шепчет по привычке: в другой раз! Я бы так и уплыл, чего врать...
Он уронил лицо в ладони и умолк, дыша тяжело. Слышно было, всхлипнул.
— Да как же так, друг мой? Всегда мне везло, я уж привык думать, мол, Трёхрукий подсобит. Всегда он мне улыбался, а тут... Неужели не исправить? Поверить не могу. И ведь дали же мне, дали время — задумайся, Нат, успей сказать, что не успел! Она ж не сразу ушла к богам, камень помог, может, одна эта польза от него и была. А я... А я и в другой раз её предал, понимаешь?
Нат растёр лицо и поглядел с мольбой.
— Не нужно ей уже было золота и серебра, но хоть по-доброму я мог... Хоть последние дни... Сказать, что не сказал раньше. То, что она заслужила услышать. Нет, гнал, как шелудивого пса, разве что не пинками! Может, боги испытать меня хотели, ну так теперь они знают, что я не человек, а вроде рогачьей лепёхи... Дай вино, слышишь!
