Дочь леса ждала его, не сводя глаз. Рогачи наклонялись, трогали мягкими губами её волосы, щёку, прося ласки, но она не замечала их. Тётушка Галь стояла рядом, держась за повод.

— Нат! — воскликнула она, когда Шогол-Ву подъехал ближе. — Ты здесь?

— Он ушёл, — ответил запятнанный. — Сбежал. Я думаю, он едет к морю, чтобы уплыть на Сьёрлиг.

Тётушка Галь всплеснула руками.

— Ах, паршивец! Ну, что делать, отправимся за ним?

— Там проезжали люди, — сказала дочь леса, указывая на дорогу, ведущую к Высокому Камню. — Видели нас. Задерживаться нельзя, мои рогачи приметные.

— Едем к мосту, — кивнул Шогол-Ву. — Если поторопимся, нагоним.

Одеяло, растянутое над холмом, спустилось ниже, налилось влагой, потемнело. Громыхнуло, и когда путники ступили на мост, упали первые капли.

— Что ж такое, а? — пробормотала тётушка Галь. — Не та пора, чтобы Двуликий плакал.

Налетел ветер. Промчался, толкнув холодным боком, заревел. Белый рогач прижал уши.

— Нужно полотно! — прокричала дочь леса. — Скорее!

Тётушка Галь подала ей мешок. Хельдиг, торопясь, растянула завязки, вытащила край холстины. Дёрнула, зажав зубами, надорвала.

На холме загремело, будто Двуликий перевернул стол с утварью и всё раскатилось. Рогачи завертелись, вставая на дыбы. Шогол-Ву успел перехватить повод.

Тётушка Галь вскрикнула, обнимая дочь леса. Та вцепилась в гриву, едва не выронила мешок, но удержала. Кое-как оторвала полосу, дотянулась и закрыла белому рогачу глаза.

Рогачи тут же притихли, встали, и дочь леса завязала холстину узлом.

— Тише, Гаэр, тише, — сказала она. — Не бойся! Всё хорошо.

И добавила уже для спутников:

— Он пугливый. Теперь можно ехать, но лучше бы найти укрытие.

Капли стали падать чаще. Нептица дёрнула боками, недовольная, фыркнула и встряхнулась. Шогол-Ву огляделся.

— Съедем с дороги, — сказал он.

К речному берегу сошлись кустарники и деревья. Мало, даже рощей не назвать, и голые ветви не могли защитить от слёз Двуликого, но всё лучше, чем под холмом меж полей.

Травы, жёсткие и высокие, мешали идти. Рогачи высоко поднимали ноги, нептица сердилась, хватая стебли клювом, но не могла сломать.

Ветер налетал, ревя, как будто понял: ещё немного, и путники уйдут от него под укрытие стволов, больше не выйдет поиграть. Бил когтистыми лапами. Река пузырилась и шумела, такая же тёмная, как холм над ней.

Дочь леса едва не упустила платок — ветер сдёрнул его, затрепал, но не смог вырвать из руки. Пятнистый рогач вытянул шею, напрягаясь, зажмурился, кое-как продрался сквозь кустарник, оставляя клочья шерсти. Нептица шла по его следам.

У первых деревьев Шогол-Ву спешился. Огляделся, щуря глаза и прикрывая ладонью мокрое лицо. Поймал низкую ветвь, готовую ударить.

— Здесь был сад, — сказал он.

Деревья и вправду были те, что росли у людей в садах, принося круглые плоды, бледно-жёлтые, как око Одноглазого. О них давно не заботились, дорожки заросли, кое-где виднелись покривившиеся изгороди. Калитка упала, и над ней стоял высокий куст.

— Если сад, так и жильё должно остаться, — сказала тётушка Галь.

Шогол-Ву отвёл в сторону ветви куста, чтобы рогач мог проехать, пропустил нептицу и прошёл сам.

Они миновали сад, где кустарников было больше, чем деревьев, и увидели низкий дом с провалившейся крышей. Кто-то заколотил окна и двери, и видно, уже давно — доски потемнели от непогоды, рассохлись, прогнили.

— Ну что там, а? — спросила тётушка Галь. — Чего мы встали?

Она потянула с себя платок, уже промокший, и набросила на плечи дочери леса.

— На вот, укройся, всё лучше будет. Мне-то уже всё одно, холод, не холод, вода, не вода.

— Здесь дом, — ответила ей лесная дева. — Старый, плохой.

— Ну, всё лучше, чем ничего.

Шогол-Ву потянул доски, которыми забили дверь. Непрочные с виду, они не спешили поддаваться. Тогда дочь леса спустилась на землю, сунула поводья под доску — у каждого зверя был свой повод, а упряжь, видно, та, что осталась от рогачей Ока, — и, придерживая концы, велела тащить. Вместе они справились.

Первой в дом вошла нептица. Отряхнулась так, что едва удержалась на ногах, прошла дальше, оглядываясь — и с дырявой крыши на неё потекло. Нептица вскрикнула, отскочила, толкнув Шогола-Ву, и встряхнулась снова. Во все стороны полетели брызги.

В доме было темно, пахло сыростью и землёй. Уже давно здесь жили только мох и травы. Всё, что можно вынести, забрали прежние хозяева, и осталась печь да хлам — проржавевшие ободья бочек, плетёная корзина без ручки, лавка с подогнутой ногой.

Шогол-Ву наломал иссохших стеблей — всё, что отыскал почти на ощупь, в слабом свете открытой двери, взял сломанные доски и присел у печи. Кое-как развёл огонь, надеясь, что труба не разрушилась и не засорилась от времени. Чинить печи он не умел.

Огонь дымил и трещал, отдёргивая лапы от сырого дерева, но всё-таки грел.

Дочь леса стояла у двери, то и дело выглядывая наружу — там остались рогачи. Нептица тоже вытянула шею, но тут же чихнула и села чистить клюв.

Всё осветилось на миг, и наверху загремело, будто холм раскололся. Дочь леса всплеснула руками и кинулась наружу. Шогол-Ву, протиснувшись мимо нептицы, поспешил следом.

Рогачи пятились, мотая головами и натягивая поводья. Крыша нависала над ними, но защищала плохо. Мокрые шкуры блестели.

— Может, они поместятся в доме? — жалобно спросила дочь леса.

Вместо ответа Шогол-Ву взялся за повод.

Рогачи не хотели в дом. Выгибали шеи, отворачивали морды, фыркая. Едва удавалось направить в дверь одного, другой упрямился и бил рогами о стену. Запятнанный тянул их к себе, дочь леса похлопывала по боку, уговаривая. Нептица то хватала клювом повод, то лезла под копыта, и звери пятились.

— Уйди, Хвитт! — прикрикнул Шогол-Ву, но она не послушала.

Свет упал с холма, загрохотало долго и раскатисто, и рогачи тут же дружно прошли вперёд. Хрустнула доска под копытом. Дочь леса, насквозь промокшая, вошла, а за её спиной вода обрушилась белым потоком.

В доме стало тесно. Никто не хотел отходить туда, где крыша провалилась и лило. Тётушка Галь встала у стены, нептица села в углу и принялась чистить перья. Рогачи прошли чуть дальше, нашли траву, проросшую сквозь гнилой пол. Щипали её неторопливо, время от времени поднимая головы и задевая рогами потолок.

С белого зверя сняли повязку, и он всё оглядывался, будто спрашивал, где это он оказался и как.

Дочь леса стояла рядом, у плеча. Шогол-Ву посмотрел туда, где хлестала вода сквозь дыру, потом на дверь.

— Ну, дела! — сказала тётушка Галь. — Вы там чего притихли? Просушиться догадались, а?

— Я почти не промокла, — ответила дочь леса.

Но старая женщина не поверила.

— Как же не промокла? — ворчливо сказала она. — Я, может, теперь на ощупь и не разберу, мокрая или сухая, и видеть ничего не вижу, но я ж слышу, как льёт! Давай, скидывай мокрое и садись у огня.

— Само просохнет.

— Ну, чисто дитя малое! Ты кого стыдишься? А жар поднимется, сляжешь, он из-под тебя вёдра выносить будет...

— Я не слягу, — сказала дочь леса, но голос её дрогнул.

Она всё-таки потянула с себя платки, мокрые, хоть выжимай. Осмотрелась.

Пришлось растянуть их на рогах, другого места в доме не нашлось. Рогачи мотали головами, но смирились и вернулись к траве.

Шогол-Ву поднял сломанную лавку, поставил стоймя. Скинул куртку и повесил на край, морщась. Пока заводили рогачей, за шиворот натекло, и рубаха липла к телу.

Плохая куртка, людская, неудобная. С чужого плеча. Своя, привычная, осталась где-то в Заставе. Та бы не промокла. И рубаха мала, рукава коротки, жмёт — локти не свести. Повязки под ней сбились.

— Снимай куртку, — сказал он дочери леса.

Та послушалась, сняла, отводя глаза и путаясь в застёжках. Осталась в рубахе, длинной, расшитой, но мокрой и измятой теперь. Встала на носки, пристраивая куртку на угол скамьи. Никак не могла достать.