Дети леса и правда не покидали своих земель. Раудур, говорили, очертаниями походил на рыжуху, и Запретный лес лежал на её спине. Он граничил с Косматым хребтом, но дети тропы сторонились тех границ.

Распознать их было легко: видишь белые стволы — значит, дальше ходу нет.

Старшие запрещали, и всё-таки юные дети тропы нет-нет да убегали туда, где у холодного бока Стыни лес седел, где всегда, даже в безветренную пору, раскачивали голыми ветвями деревья, светлые, как белостволки, и крепкие, как дубы. Не было у них ни плодов, ни листвы, хоть когда приди. Кора — будто кто вырезал хитрые узоры.

Шогол-Ву ходил тоже, в первый раз ещё тогда, как был безымянным сыном племени. Когда его не звали знающим мать, и Ашша-Ри не сторонилась. Тогда она была на голову выше него и уже получила имя. Там, у белого леса, они стояли, закусив концы вплетённых в волосы перьев — верили, это убережёт от зла, — и всё равно было страшно. Никто не видел в тех местах ни зверя, ни человека, так откуда же брался страх?

После было всякое. Опасные дороги, сильные враги, но такого страха больше не было никогда.

Шогол-Ву помнил, как они стояли вдвоём, а те, что пришли с ними, давно сбежали. Как каждый хотел уйти, но не желал уступать другому. Наконец, они развернулись и ушли вместе, медленно, шаг за шагом, следя друг за другом. Вырвешься вперёд хоть на самую малость, и второй назовёт трусом.

А у костра Зебан-Ар заметил изжёванные перья и без слов понял, куда ходили. И оставил без еды, чтобы чтили запреты, хотя уж он-то знал, что этим их не остановить.

Говорили, много жизней назад Стерк Удачливый, людской вождь, отдал белый лес, а с ним слово, что ни сам он, ни его потомки туда не сунутся. Так и повелось. Дети леса тоже редко показывались в Разделённых землях, и болтали про них всякое. Чем дальше, тем больше.

В последние годы к небылицам и страхам прибавилась злость. Люди не трогали Запретный лес, а он разрастался. Небыстро, но захватил часть полей, придвинулся к деревушкам. Если не рубить, что дальше? Да и боязно жить у самой границы, за которой, говорят, бродят невиданные чудища, а страшнее их сами дети леса, светлолицые, беловолосые и непонятные.

Кто станет жить в лесной чаще, когда есть деревни и города? Как они живут? Никого не пускают. Обычаи их неизвестны. Выменивают у границы кое-какие товары на ягоды, хворост и мёд. Это же надо, менять холсты, трудом сотканные, или утварь на хворост, который под ногами лежит, собирай не хочу!

Вот только кто ходил собирать, те не возвращались, а по старому закону и ответа не спросить, сами виноваты. Звери их заедали или дети леса, кто знает.

— Ты говорил, был там, — сказал Шогол-Ву. — Говорил, зашёл и вернулся. Это было?

— Говорил, говорил. Забудь! И мне бы самому забыть. Эх, и до чего жалко, что третьего рогача не прихватили! Там, куда мы путь держим, есть один умелец менять им масти. Продали бы, и нам выгода, и он не внакладе. Лишнее серебро ещё никому не мешало.

Он цокнул языком и прибавил с досадой:

— Да я бы и прихватил, если б только время было. Мы вернулись когда, у ворот уже побывал кто-то и тела прибрал. Хорошо, до рогачей не добрались. Но мы уж спешили, как могли, и каждый миг стрелы в спину ждали. И всё равно жалко теперь, особенно как подумаю, что золото богам обещал.

Подстегнув рогача, человек помолчал немного и сказал задумчиво:

— А вот как думаешь, друг мой Шогол-Ву, если то был мертвец, а не дух потревоженный, то выходит, нет у нас вины перед богами?

— Ты не любишь держать обещания, да?

— Да я слово своё всегда держу! Только если я никакого зла не совершил, то вроде как и слово попусту дал. Ну, куда торопиться, мы ещё награду не получили. Вот получим, поглядим тогда.

Они останавливались дважды. Поджидали нептицу, давали рогачу отдохнуть и напиться. Сидя у говорливого родника, Шогол-Ву вглядывался в туманную даль, но не видел и не слышал погони.

— Я не понимаю, — сказал он наконец. — Почему за нами не идут?

— Ну так след потеряли. Это у меня, вон, лучший проводник во всех Разделённых землях...

Рука человека застыла над плечом запятнанного. Хотел потрепать, но вовремя вспомнил о ранах.

— А у них такого нет, — завершил он.

— Найти след нетрудно. Люди могут. За нами не идут.

— Может, другими путями. А мы вроде недалеко от Кривого Луга, а? Гляжу, места знакомые. Ты как, тут хочешь заночевать или под крышей? Давай крюк сделаем.

Шогол-Ву окинул взглядом пустынную равнину с редкой порослью. Далеко-далеко, как упавшие искры, тлели огни поселения, то разгораясь, то потухая в негустом тумане.

— Здесь ночевать нельзя. И туда нельзя, опасно.

— Ха! А мы далеко и не полезем. Живёт у меня там кое-кто на окраине. Ну? Придём тихо, незаметно, а на рассвете дальше двинем.

— Хочешь, иди. Я заночую под открытым небом. Кто примет такого, как я?

— А вот и посмотришь, кто. Да ты не бойся, человек надёжный.

Уже совсем стемнело, когда рогач, устало фыркнув, остановился у жилья на отшибе. Домишко был плохой, земляная крыша просела, внутри не горел огонь. Но тянуло дымом, и в покосившемся сарае возились куры, вскрикивая сонно. Видно, сбились в поисках тепла, и кого-то столкнули с насеста.

Человек спустился на землю, размялся, подставил плечо, чтобы запятнанный мог сойти. Нептица добрела, поджимая лапу, и легла. Раскрыла клюв, тяжело дыша. Притихла ненадолго, прислушиваясь к шуму в курятнике, и вновь задышала со свистом.

Человек поднял было руку, чтобы постучать, но тут дверь сама отворилась.

— Кто здесь? — спросил женский голос, высокий, скрипучий. Без страха спросил.

— Тётушка Галь, да улыбнётся тебе Двуликий! А я...

— А-а, вот кто пожаловал!

Женщина протянула руку, коснулась лица гостя. Немолодая, но лица в сумерках почти не разглядеть. В неприбранных волосах, когда-то чёрных, пенными ручьями текли седые пряди.

— Давно не виделись, Нат. Забыл тётушку, совсем забыл!.. Ты не один?

И погрозила пальцем:

— А улыбку Двуликого нечего поминать! Думаешь, не знаю я, что сейчас время Одноглазого, когда добрые люди по дорогам не ходят? Опять ты за своё, а? Что натворил в этот раз?

— Да что ты сразу о плохом? Вот, спутник мой болен. Дарен его зовут. Из-за него тащились едва, а то бы раньше явились. Нам бы рогачей привязать, накормить да напоить, и самим отдохнуть.

— Рогачей, значит? — спросила хозяйка дома. — Ну, привязывай, привязывай. В сарай загони и в дом иди.

Она подняла руку и поманила Шогола-Ву.

— Идём со мной.

В доме слабо тлел очаг, освещая голые стены и рассохшийся пол. Длинный сундук, накрытый шкурами, служил и лавкой, и лежанкой, рядом приткнулся стол, а больше тут ничего и не было. Только полки с нехитрой утварью у печи.

Хозяйка подняла крышку сундука, вытащила ещё шкуру, подала запятнанному. Здесь, у очага, стало видно, что глаза её затянуты белой пеленой, как туманом.

— На, устроишься в углу.

А когда он подошёл, протянула руку, цепко схватила перо, вплетённое в прядь волос, и пробормотала с усмешкой:

— Дарен, ага, как же. Думаешь, если Трёхрукий забрал глаза у тётушки Галь, то она не видит? Трёхрукий дал взамен больше... Что же ты? Бери шкуру.

— Я могу уйти. Посплю снаружи.

— «Уйти»! Стели и ложись. От ужина ничего не осталось, но Нат, если не глуп, яиц прихватит, испечёте. Ты и правда болен, тут он не врал. Что с тобой, а?

— Поранился.

— Да, тётушка Галь могла бы и сама догадаться, раз пахнет кровью и вечником. И обо что же ты поранился?

— О плеть.

Старая женщина скрипуче рассмеялась.

— И как только вы с Натом поладили, хотела бы я знать? Ох, бедный ты, бедный.

Вернулся человек, отворив дверь ногой. Прошёл боком.