Нептица вскарабкалась на стену, расставила крылья — и прыгнула вперёд, в свободу.

Шогол-Ву оглянулся, как сумел, но никого не заметил.

Только сейчас, когда вернулась надежда, он почувствовал, как же холодно. Белый холм будто обледенел, и ветер кусал за лицо и плечи острыми зубами. Даже перья нептицы, казалось, сделаны из снега и нет под ними живого тепла.

И больно, как же больно, когда не нужно притворяться, стоять, подняв голову. Когда некому увидеть и услышать.

— Э-ей! — раздалось за спиной.

Кто-то скакал, понукая рогача. Должно быть, нагонял.

Не было сил торопить нептицу, да она и так бежала, как могла. Связанные руки сдавливали ей шею, она хрипло дышала, но несла запятнанного прочь от города, не думая останавливаться.

Вылетела на дорогу. Лапы твёрдо падали на подмёрзшую землю. Позади вразнобой стучали копыта. Рогач не один.

Мешала река. Шогол-Ву привык уходить к ней мыслями, когда это могло быть спасением. Но не сейчас. Сейчас — некстати, но она брала верх.

Уши заливала вода. Глухой шум мешал слышать. Белый речной туман стелился пеленой.

На дороге темнело что-то. Шогол-Ву тряхнул головой, приглядываясь: повозка. И человек рядом, глаза испуганно раскрыты, ладони прижаты к щекам. У ног тело. Стражник... Его убили, не заботясь о том, чтобы спрятать.

Нептица пронеслась мимо, и открытая повозка с грузом, и растерянный мужик, и страж, упавший с рогача неловко, так и застывший в нелепой позе — всё осталось позади.

А стук копыт всё ближе.

— Заходи справа! Уводи их с дороги!..

Знакомый голос. Ашша-Ри.

Они поравнялись с нептицей, два рогача, чёрный и пегий, молодой. Скакали, едва не касаясь крыльев.

Человек — всё лицо в крови — теснил нептицу, и она свернула с удобного вытоптанного тракта.

— Взять его, может? Быстрее будет!

Ашша-Ри привстала, обернулась.

— Нет! Нельзя, нагонят... Веди зверя, ты, знающий мать!.. Куда смотришь, или твои глаза перестали видеть?

Нептице пришлось бежать по чахлому сухому кустарнику, и она не была рада. Пыталась свернуть, прыгала, поджимая лапы. Хилые ветви легко ломались, цеплялись за перья. Рогачи фыркали и храпели, отворачивая морды, когда нептица оказывалась слишком близко.

Впереди стояла роща, полупрозрачная, реденькая. В пору зелёной листвы ещё можно укрыться, но сейчас даже детям тропы не отыскать убежища в такой. Нептица не хотела туда, рванулась, пытаясь уйти в сторону.

— Куда? — воскликнула Ашша-Ри.

Сложенная верёвка свистнула в воздухе, опустилась на белые перья. Нептица вскрикнула и помчалась вперёд, уже не пытаясь свернуть.

Шогол-Ву закрыл глаза, а когда открыл, роща была вокруг. Не роща — упокоище, вот почему деревья росли так редко.

Люди хоронили своих мертвецов, принося саженец, если только смерть выпадала не на холодную пору. Корнем в земле, где спят кости, головой наверху, ближе к ушам богов. Поговаривали, деревья могут доносить слова ушедших, если умеешь слышать.

Упокоища ставили у воды и начинали с храма. Только здесь пятеро, каменные и строгие, собирались в круг. Крыша непременно с дырой, чтобы Двуликий и Одноглазый могли смотреть с холма. Воду подводили, чтобы обмывала стопы Четырёхногого. Мертвеца оставляли богам на день, потому стены и двери были прочны, не допускали зверей, и Пятикрылый обходился окном в крыше.

— Ну, богов оскорбили, мертвяков оскорбили, людей... — проворчал человек. — Веришь, сюда не сунутся? Чего они нас не догнали ещё?..

— Должен радоваться, что не догнали... Вижу храм! Туда!..

Люди приходили в это место, лишь когда умирал один из них. Тогда собирались, несли тело. Разодетые, целая процессия. Могли повидать своих мертвецов, посадить деревья на могилах тех, кто ушёл в пору стылой земли. В другое время не совались, чтобы зря не тревожить покой усопших. Верили, что душа может сойти с холма — в этом месте границы тонки, — услышав живой голос. А потом не вернётся, так и будет бродить и плакать, пока боги не спустятся за новым мертвецом.

В прежние времена долго не думали и того, кто забредал на упокоище зря, отправляли к ушам богов. Сейчас было не так строго. Может даже, стражники придут за беглецами. А может, побоятся.

Рогачи остановились у храма. Нептица, тяжело дыша, села и тут же встала — её седок съехал по спине, и связанные руки сдавили шею зверя.

Ашша-Ри спешилась, достала нож и перерезала верёвки. Шогол-Ву стоял на коленях, держась за белый бок, уткнувшись лбом в перья. Он хотел подняться, но боялся, что упадёт.

— Ты жалок, — сказала охотница. — Больше я ничего тебе не должна. Может, убью, если встречу ещё раз. Надейся, что не встречу.

Спрятав нож, она взобралась на спину рогача.

— Я возвращаюсь к племени. Расскажу, что Свартин, эта людская падаль, издох. Что боги покарали его за нарушенную клятву. Что они покарали весь людской род, и их мертвецы не знают покоя. А ты, порченый... зачем ты его освободил? Боги послали ему жизнь хуже смерти, и пусть бы мучился!

Шогол-Ву поднял голову.

— Я не убивал.

— Ты лжёшь! Его отправил к ушам богов нож — твой нож, так сказали люди, а я слышала. Здесь наши тропы расходятся. Я не стану ждать, пока нас нагонят.

— Да будут боги добры к тебе, Ашша-Ри.

— Не благодари меня, ты... И желать вам удачи я не стану!

Охотница развернулась, хлестнула рогача. Тот, горячий, полетел стрелой, стрела стала чёрной точкой, а точка растаяла. Стало тихо, слышно только, как тяжело дышит нептица и как сопит пегий рогач.

— Да-а, отделали тебя, — присвистнул человек. — И зачем ты мне такой нужен? Дальше я и сам справлюсь.

Он огляделся и снял с рогача сумку. Почесал обросшую щёку, покрытую засохшей уже кровяной коркой.

— Ну, чего застыл? Стоять можешь? Вот поднимайся — и в храм. Да живо, пока я не передумал! А то ведь за нами и прийти могут, а я, знаешь, попадаться не желаю. Не теперь, когда пятьдесят раковин почти в кармане.

Дверь медленно открылась, высокая, тяжёлая. Круглое окно давало мало света. В сумраке храма пятеро глядели на вошедших, и каменные лица их были суровы.

Вода наполняла каменный желоб, чтобы Четырёхногий мог омыть стопы. Рядом стояла жаровня, и хворост кто-то припас и оставил рядом. Было и масло для фонарей Двуликого и Одноглазого.

— Вы уж простите, — сказал человек, склоняя голову, — только мы без мертвеца. Но не тревожьтесь, вам их ещё принесут. Четверых точно, а может, и самого Свартина. Мы сейчас, мертвецы потом — ну как, по рукам?

Боги промолчали.

— Мы ненадолго, — добавил человек и дёрнул рогача за повод. — Но, но, пошёл! Нечего торчать снаружи!

Зверь не сразу, но послушал. Зашёл боязливо, гулко цокая копытами по каменным плитам.

— Тварь свою веди и сам заходи, слышишь? Если мимо проедут, чтоб не заметили. Так, может, не сунутся, а разглядят кого — другой разговор. Да ты уснул там, что ли?

Шогол-Ву медленно вошёл, держа руку на спине нептицы. Огляделся.

Он не знал, можно ли верить тому, что говорят про людские упокоища. Запятнанные не чтили своих могил — они приходили на свет у исполинов Косматого хребта и засыпали под их корнями, и новые дети племени рождались тут же, и ходили тут же, и жгли костры, и зачинали других детей, и умирали, когда приходил срок. И ни одна душа не оказалась так слаба, чтобы упасть с холма.

Но всё-таки старшие обходили упокоища стороной. Не верили, насмехались, но близко не подходили, даже чтобы собрать хворост. Здесь жили их боги — те, что приняли и людское племя, и детей тропы, и детей леса, и всем позволили жить по своему разумению. Люди не пугали, но что скажут боги?

А в круглом окне потемнело, хотя Двуликому не время было уходить. Он должен был только подходить к макушке холма, как раз над храмом — но белый холм стал серым.