Шогол-Ву слушал. Пел ветер, налетая, трепал кровлю, совал нос в трубу. Двуликий чинил одеяло и то совершенно за ним скрывался, то не успевал доглядеть — и клочья летели по холму. Ветер гнал их с воем, кружился, не мог усидеть.

Нептица поскребла дверь. Поняла, что не выпустят. Осторожно подобралась к ящикам, вытягивая шею. Испугалась, отпрянула, хлопнув крыльями. Потянулась опять.

Расклевала связку грибов у очага, старых, до того сухих, что и в бурлящем котле отмокнут не сразу. Сунулась в очаг, вдохнула золу, а после фыркала, мотая головой, и чистила клюв лапой.

Шогол-Ву ненадолго вышел. Оглядел землю, стёр два-три следа, вернулся. Нептица ждала у двери, но завидев его, обиженно отошла, легла на пол, обратив к запятнанному хвост.

Он прошёл к окну и замер там.

Нептица вздохнула раз или два, не оборачиваясь. Прислушалась к чему-то, поднялась и ушла из общего зала в заднюю комнату. В это время на дороге показались всадники.

Кто-то поскакал дальше, к лесу. Оставшиеся не спешили. Осматривались, но не разделялись. Заглядывали во дворы, но с ленцой — видно, больше для порядка, не веря, что найдут беглецов здесь.

Тут из задней комнаты донеслось слабое мычание. Шогол-Ву насторожился и пошёл туда медленно, чтобы не скрипнули половицы.

Нептица стояла, подняв лапу, будто собиралась ударить, но не решалась. Перед ней в тёмном углу застыла девочка, подняв руки к лицу.

Голоса стражей зазвучали ближе. Запятнанный прикрыл за собой дверь, нащупал задвижку. В каморке, прежде слабо освещённой только светом общего зала, стало черно, как в гриве рогача.

Зашуршали перья — должно быть, нептица села. Шогол-Ву проскользнул мимо, и она ткнулась в него клювом, не видя в темноте. Девочка метнулась в сторону, но не закричала, лишь застонала слабо, когда пальцы зажали ей рот. Заскребла своими тонкими пальчиками, неожиданно острыми, но не сумела отбросить чужую ладонь.

— Тихо, — прошептал Шогол-Ву. — Не причиню вреда. Люди уйдут, отпущу.

Девочка поняла, застыла так, что и дыхания не было слышно. От неё несло застарелой гнилью, как от забытой в ящиках еды — уже не столько порченой, сколько засохшей.

Наружная дверь скрипнула.

— Ну, что скажешь, Улле?

Запели половицы. Ударил сапог, что-то откатилось.

— Да не было их тут. Вот не верю, что мы бы и следа не нашли. Я ж говорю: против течения пошёл. Там рукой подать до Древолеса, за которым выродки сидят. На кой ему лезть дальше в людские земли?

— А на кой они выползли? Шатались туда-сюда, в Каменный Мост зашли, Перста прям в Новом городе прирезали. Это как, по-твоему? И Жирный Треффе с людьми пропал, не зря ж Чёрный Коготь думает, тут пятнистые замешаны.

— Может, и замешаны, а только я на его месте сейчас бы к своим вернулся. Ну, долго стоять будем? Пошли уже. Мертвечиной тут смердит, дурное место. Всё надо было пожечь.

— И то верно. Тьфу, погань!

Дверь затворилась, и голоса стихли.

Шогол-Ву ещё постоял, слушая тишину, и медленно отвёл пальцы от детского лица. Девочка отшатнулась, не издав ни звука.

— Я не трону. Зачем ты пришла сюда? Это плохое место.

Дитя не ответило.

Шогол-Ву отвёл задвижку, выглянул в общий зал. Никого. Прошёл к окну, послушал — тихо. Всадники убрались.

Нептица зашипела.

— Хвитт! — позвал запятнанный, не дозвался, вернулся в заднюю комнату.

Хлопнул нептицу по боку, отгоняя. Присел, тронул девочку за плечо — та сжалась в углу, прикрыв голову руками. Заставил подняться, подтолкнул к двери.

Она застыла в общем зале, не поднимая лица. Волосы серые, будто вылинявшие. Косу давно не переплетали, и она свалялась. Одежда хорошая, не бедная, но грязная и порченая. И не для холодного времени.

— Почему ты здесь? — спросил Шогол-Ву.

Она медленно повернулась. Белые слепые глаза глядели так, будто видели. Кожа изъедена — на лбу проглядывает кость. Тёмные губы шевельнулись, но слов не вышло. Пальцы сжались, тонкие, почти бесплотные.

На груди поверх лёгкого платья лежали бусы — цветные, в три ряда — слишком длинные.

Шогол-Ву замер. Он вспомнил, что Ашша-Ри говорила о мертвеце.

— Ты слышишь меня? Понимаешь?..

Девочка, помедлив, кивнула. Закивала торопливо, протянула руки с мольбой, поспешила что-то сказать — вышло только мычание, и она, застонав, умолкла.

— Ты жила здесь.

Девочка опустила голову.

— Мор.

Она кивнула ещё раз.

— Что было потом? Как ты проснулась?

Вместо ответа девочка подошла к окну. Указала на чёрный сруб. Костлявые пальцы перебирали стеклянные бусины.

Шогол-Ву вышел наружу. Огляделся, убедился, что всадников больше нет рядом. Бросил взгляд на бескровное лицо в маленьком окне. Девочка ещё раз указала на пожарище.

Там, в сожженном доме, лежали тела. Их рубили перед тем, как предать огню. Отсекали головы и руки, ломали рёбра.

Запятнанный обошёл дворы и не нашёл ни одной целой могилы. Все были разрыты. Земля давно уже осела, разгладилась — случилось это давно. Видно, ещё до поры холодов.

Вернувшись на постоялый двор, Шогол-Ву поднял перевёрнутую скамью, сел и спросил:

— Вы все проснулись? И за вами пришло Око?

Девочка закивала.

Она глядела на него, сжимая тёмные сухие губы, и проводила костяшками пальцев по щекам, будто утирала их. Но слёзы не текли из мёртвых глаз, ввалившихся, окружённых чернотой.

— Ты спряталась и осталась одна?

Вместо ответа девочка потянула нитку бус.

— Мать спрятала тебя. Велела сидеть тихо, а её саму...

Девочка застонала и упала на колени. Сжала голову руками, покачиваясь. Нептица отпрянула, защёлкала клювом.

Шогол-Ву поднялся со скамьи, подошёл, опустился рядом. Помолчал.

Девочка потянулась к ножнам, и когда он поймал её руку, неловкими слабыми пальцами сжала его ладонь на рукояти, жестами попросила вынуть нож. Направила остриё к своей груди. Кивнула.

— Так нельзя. Я не знаю, что вас подняло — может, воля Двуликого...

Девочка замотала головой, подняла руку, растопырила пальцы.

— Длань? Нет?.. Рука? Большая Рука? Свартин?..

Девочка закивала, обвела ладонью зал, указала на окно. Мёртвые губы силились что-то сказать. Шогол-Ву понял без слов.

Мор. Смерть и пробуждение. Страх. Одиночество. Бесконечное одиночество без надежды.

— Бедное людское дитя, — сказал он. — Может, здесь бессилен и нож...

Девочка указала на грудь, туда, где прежде билось сердце. Кивнула. Сложила ладони в мольбе и развела в стороны. Шогол-Ву подумал и сказал, глядя на синий край холма за окном:

— Двуликий, возьми эту душу к себе. Она достаточно настрадалась.

Клинок вошёл в истлевшую плоть. Тёмные губы дрогнули в улыбке, глаза прикрылись — лишь наполовину. Запятнанный, обнимая девочку за плечи, мягко уложил её на доски пола.

Покатились со стуком бусины, синие, алые — острое лезвие перерезало нить. Нептица вскочила, желая схватить одну, но Шогол-Ву поднял ладонь, остановил зверя. Постоял над девочкой, качая головой.

— Бедное дитя. Мать должна была понять, что смерть лучше.

В час, когда Двуликий сошёл с холма, запятнанный вышел на ночную дорогу, подозвал нептицу и направился к броду. Перейдя на тот берег, они легко обошли медлительного стража с фонарём, слепого, видящего не дальше круга света, и двинулись полями. Подморозило, и земля не так хватала за сапоги. Путь давался легко.

Шогол-Ву крутил в пальцах бусину, самую крупную, двухцветную: жёлтое стекло, белая птица. Он взял её на память, продел шнурок и повесил на шею.

Всю ночь они шли вместе с Одноглазым, держась в стороне от дорог, а когда показался Двуликий, остановились в ложбине, куда стекал ручей — белая прядь волос речной девы. Ни на земле, ни на выцветшей жёсткой траве не было людских следов. Только пятна мха и снега, не сошедшего до конца.

С одного края ложбину прикрывал ряд молодых вечников, тонких, редко стоящих. Между ними затесались белостволки, подняли мётлы ветвей, в которых путался туман. Одно древесное тело упало с края на край, потемнело, поросло мхом.