— И дрянное же питьё, — пробормотал человек. — И одной красной не стоит.

С этими словами он поднял кружку и отхлебнул. Утёр губы.

— Чего застыл, как моховик на болоте? Пей! Ну?

Шогол-Ву молча отодвинул кружку.

— Да что ты носом крутишь? Я что, зря платил? Хоть вид сделай, что пьёшь, как нормальный мужик! Вот...

Тут со двора донёсся шум. Заревел рогач, кто-то вскрикнул — слов не разобрать. Два голоса, может, три.

— Что там ещё? — прислушался хозяин, уперев руки в бока, но с места не двинулся.

— Посмотрю, — сказал Шогол-Ву.

Они оставили нептицу в клетке. Старый Ламме наотрез отказался пускать её в дом, а снаружи для зверей ничего не было устроено — лишь перекладина, корыто да навес. А нептицу не привяжешь и не пустишь свободно разгуливать.

Она надулась. Отказалась от еды и питья, легла, встопорщив перья. Отворачивала морду от тех, кто подходил к прутьям.

А сейчас клетка оказалась распахнута и пуста, и у неё были люди. Двое — мальчишки совсем. Один стоял, разинув рот, второй согнулся, хлопая себя по колену. Рядом топтался неопрятный мужик.

— Растяпы! — орал он, уперев руку в бок и глядя в сторону переулка. — Олухи!

Во второй руке была зажата верёвка.

Мужик обернулся на скрип двери, и лицо его вытянулось.

— Она сама! — забормотал он, попятившись. — Сама сбежала!

Шогол-Ву поглядел в переулок и заметил белое скачущее пятно, прижавшегося к стене человека и ещё двоих, что преследовали нептицу.

— Что такое? — спросили за спиной.

Шогол-Ву не ответил. Побежал, стараясь не терять из виду зверя. Поскользнулся на грязной брусчатке — всё в нечистотах, сточная канава забита, — устоял, оттолкнул с дороги человека у стены. Тот вскрикнул.

— К Новому, к Новому свернула! — раздалось над головой.

— Эй, подожди!

Нептица исчезла из виду, и почти сразу город за углом зашумел. Там закричали, выругались, завизжали на десяток голосов. Заревели рогачи.

Шогол-Ву вылетел на улицу, широкую, людную. Увидел повозку с вздыбленным рогачом — двое пытались его удержать. Рядом — перевёрнутый лоток, каменные фигурки богов на брусчатке, побелевший от страха ли, гнева храмовник. Плохо.

Кричала женщина, прижав ладони к щекам. Упавшая корзина ещё катилась. На серых камнях, притрушенных грязной соломой — снежный ком сыра, мягкого и белого, парок над свежим хлебом, яркое пятно зелени.

— Стража! — вопил старик, потрясая клюкой. — Паршивцы, нету вас, когда надо!

Лица зевак, одинаковые, с полуоткрытыми ртами, указали дорогу. Шогол-Ву обогнул женщину, перепрыгнул через каменных божков, увернулся от всадника на рогаче и бросился дальше.

Улица тянулась, извиваясь, в гору. Блестела каменной чешуёй. Кричала, ревела, лезла под ноги. Стонали упавшие, кто-то свистел, спешили уже стражники.

Двое, что бежали за нептицей из переулка, остановились. Первый огляделся, дёрнул второго в сторону. Шогол-Ву пролетел мимо.

Он нагнал зверя у маленькой площади со спящим фонтаном, серым и простым: каменный круг и тумба в середине. Вокруг стояли лотки, нептица перевернула два из них и топталась по сыру и травам, вертелась, вздыбив перья и шипя, не зная, куда бежать. Её окружили. Мясник вскинул нож. Стражи с цепами расталкивали зевак.

— Стойте! — воскликнул Шогол-Ву. — Остановитесь!

Толкнув кого-то, он оказался впереди.

— Тише, Хвитт, тише!

Нептица вертелась, щёлкая клювом. Зашипела, вытянув шею, не узнавая. Заплясала, подняла когтистую лапу.

— Тише, я здесь!

Шогол-Ву выставил ладони, шагнул медленно, глядя в невидящие тёмные глаза.

— Как вылетит!..

— Что деется, что деется!

— Да как эту зверюгу занесло сюда?

— А мне кто заплатит? За что жить-то теперь?

— Разойдись!.. С дороги!..

Крики, хриплые и визгливые, женские и мужские, летали над площадью. Нептица хлопала крыльями, мотала головой. Клюв метнулся к протянутой ладони.

— Хвитт! Это я.

И она узнала. Ткнулась в грудь, зажмурившись — Шогол-Ву едва устоял. Обхватил белую шею, почесал мягкие перья у клюва.

— Что происходит? Объясняй!

Стражи подобрались, рослые, с цепами наготове, требуя ответа.

Шогол-Ву поднял голову.

— Ну, говорить будешь?

— Да прикончить эту тварь, а его — перед богами отвечать!..

— Что творится, люди добрые, — донеслись причитания. — Ох, что творится!

Расталкивая зевак, к фонтану вышел спутник запятнанного.

— Привёл нас Двуликий в этот город. Разве мы ждали зла? Остановились, как велено, в Нижнем...

Дверь ближайшего трактира распахнулась, и на каменную мостовую, притрушенную соломой, ступил человек в расшитой богато рубахе. Среди хитрых узоров выделялась ладонь — золотая, палец красный — слева, у сердца. Тёмные кудри, подёрнутые сединой, падали на плечи. Цепкий взгляд обежал развороченную площадь, людей, нептицу и остановился на стражнике.

— Что за шум?

— Эти двое... эти трое нарушили порядок. Мы их живо уберём.

— А справедливость-то где? Мы простые потешники со Сьёрлига, вреда никому не чинили. Не наша вина...

Человека ткнули рукоятью цепа. Он пошатнулся, упал на колени.

— Говорить будешь, когда спросят!

Тот, в расшитой рубахе, поднял руку.

— Пусть говорит.

— Да чего с такими возиться? Урсель разберёт...

— Я сказал, пусть говорит.

— Воля твоя, господин. А ну, говорите!

Шогол-Ву стиснул зубы и промолчал, не убирая руки с белых перьев.

— Мы с самого Сьёрлига! — воскликнул его спутник. — Только переночевать заехали. Видит Двуликий, всё делали, как велено. Сказали в Нижний город, мы туда. Вы у тех спросите, кто нашего зверя выпустил! Вот оно, гостеприимство ваше!

Его несильно ткнули в спину.

— От Степной лапы ехали? — спросил черноволосый.

— От неё, а как ещё? Нас уж избили, и древесник ребят подрал, и телега перевернулась, а тут ещё обокрасть...

— И как дорога? Спокойная?

— Говорю же, избили!..

— На пути. На пути никого не встретили?

— А кого должны? Ну, люд всякий попадался. Одни туда едут, другие сюда.

Черноволосый хмыкнул задумчиво.

— Поднимайся, — сказал он. — Потешники?

— А то. Во, видали, как Трёхрукий за наш счёт потешился?

Черноволосый кивнул. Вынул кошель, позвенел, что-то переложил в карман, остальное бросил стражнику.

— Уладьте с людьми. А эти пойдут со мной.

Тот поймал, прижал к груди, к нашитому на стёганой куртке синему глазу.

— А Урселю что доложить? — спросил растерянно.

— Зачем докладывать? Мы вроде всё решили.

— Так прознает если о беспорядке...

— Если у него будут вопросы, пусть задаёт их мне. Идите уже, Очи Двуликого. А вы...

Незнакомец поглядел на человека, на запятнанного.

— За мной. И зверя ведите. Давайте, нечего трястись.

Человек поднялся, наспех отряхнул колени. Потянулся к Шоголу-Ву, коснулся повязки на лбу.

— Бедняга Дарен, — печально, нараспев произнёс он, поправляя ткань. — Ты хоть на ногах-то держаться можешь? Да-а, досталось тебе...

И прошипел неслышно для прочих:

— Длань Одноглазого! Указующий Перст! Мы встряли, понял? Делай, что скажу!

Отстранившись, он добавил обычным тоном:

— Ну, идём! Негоже заставлять господина ждать! Слышишь, друг мой Дарен?

Трактир Нового города в этот ранний час был почти пуст. Лишь трое, считая того, кто выходил наружу, хозяин, да ещё старик музыкант на лавке у печи, одетый чисто, но с чужого плеча. Неудобно привалившись к стене, он храпел, запрокинув голову. У ног его лежала кружка, темнело пятно, уже подсохшее, а на краю лавки приютилась стренга — выдолбленная половина округлого бруса с натянутыми струнами. Дешёвая, грубая.

Дремавшая у огня рыжуха округлила жёлтые глаза, зашипела, выгнув спину, прижала острые уши. Шерсть вдоль хребта встала гребнем.

Взмахнув обоими хвостами, рыжуха взлетела на стойку, оттуда — на балку, и растаяла в тёмном углу.