— Я не видел мертвеца в лагере.
— Его разрубили и закопали. Положили камень сверху. Я могу показать, где, но теперь он неживой.
Шогол-Ву промолчал, раздумывая.
— Я презираю тебя, порченый, — сказала Ашша-Ри. — Ты заслужил смерть, но всё же тебя я пока не трону. Наверное, боги оставили нас. Что-то случилось, пока мы сидели в долине. Человек не говорил? Мне не к кому с этим прийти, кроме тебя.
— Человек не говорил.
— Так спросим! Пусть говорит, что знает. Те, у лагеря, уже не скажут. Если боги сердиты только на людей, может, пришло время детям тропы вернуть свои земли. Косматый хребет, где спят те, что были до нас. Приречье, обещанное Свартином — он клялся на крови. Спросим!
Шогол-Ву покачал головой.
— Человек болен, — сказал он. — Плохой кашель, жар. Если выживет, спрошу.
— Почему не теперь? Пусти, я спрошу его. И пусть умрёт, а ты ещё можешь вернуться к племени. Я промолчу о твоей слабости, если пойдёшь со мной.
Шогол-Ву задумался.
— Я спрошу сам. Но потом уйду с человеком. Я дал слово, мы смешали кровь.
— Слово! Свартин Большая Рука дал нам право нарушать любые клятвы. Мы больше ничего не должны ничтожествам, знающим матерей. Зачем ты смешивал кровь?
— Взамен я получил то, что нужно мне. Идём. Спросим, и ты уйдёшь.
Нептица кинулась к открывшейся двери, но тут же отскочила. Забилась в угол у печи, зашипела, защёлкала клювом.
— Краденая добыча, — сказала Ашша-Ри. — Зачем она тебе? Ты её не ешь. Тогда зачем?
— Я думаю, зверя послал Двуликий. Он хотел, чтобы мы шли вместе.
Ашша-Ри поглядела пристально, сощурив тёмные глаза.
— Трёхрукий отнял у тебя разум. Обделил с рождения, а теперь забрал и остаток.
Человек завозился под шкурами, провёл рукой по лицу.
— Проклятые видения, — пробормотал он. — Ох, боги, раз уж я помираю, почему бы не показать мне напоследок купальню с голыми бабами? Почему не тот трактир... как его, в Лесовинах... нет, у Большого Корня. Пойло рекой...
Голос его сошёл на хрип, и человек закашлялся.
— Так нет... Синерожие... Эй, дикая баба, ты хоть спляши. А эти пятна у вас по всему телу? Я б поглядел...
Ашша-Ри дёрнулась. Шогол-Ву перехватил её руку, метнувшуюся к ножнам.
— Нет, — сказал он. — Спросим, но не убьём. Я говорил, он болен.
Дочь детей тропы повиновалась нехотя, стиснув зубы.
— Убить хотят ещё, — прошептал человек. — Почему она не танцует?.. Попаду к ушам богов, всё выскажу...
Шогол-Ву склонился над ним, тронул за плечо.
— Ты знаешь про мертвецов? Расскажи, почему мёртвые ходят по дорогам.
— Мёртвые... по дорогам? А, я ж потому с тобой и связался. Увидят, чего доброго... кха... прикончат...
Человек закашлялся слабо и умолк.
— Когда это началось? — спросила Ашша-Ри. — Почему мертвецы не лежат в земле, как должны?
— Когда?..
Человек уставился на неё мутным взглядом.
— С поры жёлтых листьев, пожалуй... Или с первого снега? Нет, с листьев... Всё та девка виновата, кто ж знал, что она дала обещание в ночь Всех Богов... Костры ещё чернели на берегу, а она уже к другому на колени влезла...
— Женщина оскорбила богов? Из-за неё это случилось?
— Из-за неё, девки гулящей... Все вы такие. А дикие бабы — особенно...
Ашша-Ри выхватила нож с рычанием. Шогол-Ву успел, сжал её запястье. Медленно, медленно отвёл в сторону. Руки дрожали, клинок плясал.
— Зачем ты его защищаешь, порченый? Он уже почти мёртв! Докончим то, что начали боги, и уйдём!
— Я говорил. Ты уйдёшь одна, я уйду с человеком.
— К Заставе, — донеслось с лежанки. — К Свартину... Одна ночь, и новая жизнь...
Ашша-Ри прислушалась, перестала бороться. Рука с ножом опустилась.
— К Свартину... — задумчиво сказала она. — Может, ты не так и глуп, порченый. Раз так, иди своей тропой.
Она ещё постояла недолго, пряча нож, кивнула и вышла.
Шогол-Ву подошёл к печи, погладил нептицу по встопорщенным перьям. Позаботился, чтобы огонь, почти угасший, разгорелся снова. Поглядел на человека.
— К Свартину? Этого ты не говорил.
Но тот не ответил.
К часу, когда Одноглазый ушёл, а Двуликий ещё не явился, больному стало совсем худо. Он метался, отбрасывая шкуры. Проливал настой, которым поил его запятнанный. То бессвязно бормотал, то звал неведомую тётушку Галь. Наконец, задремал беспокойно.
Шогол-Ву прихватил котелок. Распахнул дверь, выпуская зверя, и вышел сам. Нептица подхватила что-то с земли, но тут же уронила, фыркнула, чихнула. Замотала головой с раскрытым клювом.
Запятнанный наклонился и поднял палец мертвеца, жгучий корень со Сьёрлига. За один такой давали пять серебряных раковин. И там, где он лежал прежде, Шогол-Ву увидел ещё мешочек размером с половину ладони.
Поднял его, маленький и лёгкий, развязал. Внутри были чёрные горошины, «птичий глаз». Люди бросали их в еду для вкуса.
Дети тропы так не поступали. Пряные и жгучие приправы отбивали нюх. Но палец мертвеца и «птичий глаз» держали. Если кто болел, пусть это и случалось редко, готовили отвар крепче того, что из сладкого корня.
Шогол-Ву принёс воды. Оттёр маленький котелок, наполнил, подвесил над огнём. Нарезал жгучий корень, всыпал десяток горошин. Дождался, пока вода забурлит, и переставил котелок на стол.
Варево остыло, и Шогол-Ву достал нож, пустил кровь. В ней жила сила крепкого и здорового тела, и этой силой он делился по доброй воле. Размешал, наполнил кружку. Обернулся к человеку, приподнял за плечи.
— Глотай.
Тот хлебнул послушно и тут же отвернулся, хотел сплюнуть.
— Боги, ну и дрянь... Это что, помёт зверя?
— Вы, люди, таким лечитесь? Я могу добавить.
— О-ох, послал Трёхрукий дурня...
— Допивай. Пей, если хочешь жить.
Человек хотел. Кривясь и морщась, он проглотил всё, что было в кружке, и откинулся на лежанку, обессиленный. На лбу выступила испарина.
Вскоре ему стало лучше. Не так, чтобы встать — в час нужды запятнанному пришлось подносить ведро и придерживать больного, — но в голове прояснилось.
— Ну, может, боги пока обойдутся и без меня, — хрипло сказал человек. — А то, знаешь, такое чудилось. Привиделась дикая баба — вот тут, где ты.
Шогол-Ву промолчал.
Человек засмеялся, и смех перешёл в кашель.
— Поохочусь, — сказал ему запятнанный.
— Эй, погоди!.. Не оставляй меня. Может, прирежешь зверя?
Шогол-Ву не стал дослушивать.
Первым делом он направился к лагерю. Не спеша, чутко ловя каждый звук, отгоняя нептицу. Она, обрадованная теплом, скакала по грязи, то отбегая далеко, то возвращаясь.
Но в лагере нечего было прибирать. Не осталось чёрных пятен костров. Ни поклажи, ни тел. И даже кору деревьев, объеденную рогачами, теперь прикрывал мох.
Тёплая улыбка Двуликого грела спину. Шогол-Ву глядел с холма, из-под руки, и спускаться не стал. Если придут новые люди, они не отыщут следа.
В хижину он вернулся с зайцем, подстреленным на равнине между рощей и новой дорогой. Мясо отправил в котёл, а шкуру решил подарить Трёхрукому. Хороший мех, густой после зимы, светлый.
Шогол-Ву достал скребок из мешка, нашёл подходящий чурбак и принялся скоблить. Человек не спал. Наблюдал, повернувшись на бок.
— Слушай, — сказал он, хмурясь. — Мы уговор не меняли, но ты всё равно... Я подумал, дам тебе пятую часть.
— Половину, — откликнулся Шогол-Ву, не прерывая работу.
— Какую тебе половину? Дело-то на мне!.. Пятую часть, и ещё благодари за это...
— Ты умолчал, что нужно идти к Свартину.
— К Свартину? Да к какому!.. В Заставу только. С чего ты взял про Свартина?
— Ты сам выболтал.
Человек закашлялся сердито. Долго кашлял.
— Мало ли что я мог сказать! — наконец, произнёс он. — Я не в себе был. Мне вон и дикая баба мерещилась, и что?
