— Нет, а где ты гуся взял?
— Трёхрукий дал. Ешь.
— Ага, вот так взял и дал? Ты украл его у кого-то, да? Они будут искать...
И закашлялся.
— Они ушли к богам. И ты уйдёшь, если не есть и не лежать.
Человек заправил за уши грязные русые пряди, взялся за ложку, хлебнул. Сказал будто бы даже с восхищением:
— Ну точно, выродок. Бродяг, которые бы с нас шкуру сняли и обобрали, не тронул, а за гуся убил. Когда дикая баба придёт нам горло резать, ты её тоже не тронешь?
— Она не придёт.
— Это ты уже говорил...
Его одолел приступ кашля.
Дверь скрипнула, и в щели показалась голова нептицы.
— Пошла, — махнул рукой человек. — Видишь ты, что она натворила?
Нептица, толкнув дверь, протиснулась внутрь. Заскребла лапой, сунула клюв между досками и землёй, фыркнула, чихнула. Мотнула мордой, чихнула снова.
— У, тварь такая! — зло сказал человек, прикрывая миску ладонью. — Пошла, пошла отсюда!
Нептица перегнулась через его плечо, потянулась к котелку. Человек ударил её по клюву, и она вскрикнула обиженно, отступила, но его не тронула.
Шогол-Ву поднялся. В мешке ещё оставались белые корни, и он дал их зверю. Нептица улеглась и затихла, только хрустела.
Когда Двуликий ушёл, человеку стало хуже. Он больше не хотел пить отвар. Шогол-Ву силой влил два глотка, но этого было мало.
— Неужели так и помру? — стонал человек между приступами кашля. — Не дойду?.. Проклятый выродок, рожа синяя... Зверь проклятый... Зачем связался только... Если станет худо, тащи меня в Запретный лес, слышишь? Я не хочу умирать...
Говорили, детям белого леса в целительстве нет равных. Они поднимали и тех, о ком лекари сказали: не жилец. Но всем, кто приходил в Запретный лес, не было пути назад, потому больные думали дважды.
Дети леса не покидали своих границ, и к ним не совались без нужды. Удивительно ли, что про белый лес ходили слухи один чудней другого? Удивительно ли, что остаться жить — но жить там, — для многих было страшнее смерти?
— Нет... Сперва в Кривой Луг, к тётушке... Тётушка Галь, запомнил? Она поможет. Хоть расскажешь ей, как я сдох... из-за тебя.
Шогол-Ву проверил всё: полки, нехитрую утварь. Ничего целебного, кроме сладкого корня, в хижине не нашлось, а уходить нельзя.
— Пятьдесят жёлтых! Как бы я жил на Сьёрлиге... — хрипло прошептал человек. — Лучшее пойло, все женщины...
— Пятьдесят? Столько тебе обещали за дело?
— Тебе-то что, рожа пятнистая? Я всё равно... Какая теперь Застава? А всё ты...
— Тебе дают пятьдесят жёлтых, а ты торговался за три?
— Нечего сравнивать! Моё дело сложнее...
Шогол-Ву сел на край лежанки.
— Если встанешь на ноги, отдашь половину?
— Чего? — прохрипел человек.
Он дёрнулся, пытаясь сесть, и закашлялся. Свесившись над полом, сплюнул.
— Мы клятву... кровь смешали... уговор был на три!
— Принесём новую клятву.
— Да лучше я подохну!..
— Я тебя выхожу. Решай. Уйдёшь к богам — ничего не теряешь.
— Я и так ничего не теряю... Помру и помру, а выкарабкаюсь — так, может, без твоей помощи...
Шогол-Ву поднялся. Взял полешко, но в огонь бросать не стал, покачал в руках.
— Так и быть, — сказал он. — Без моей помощи.
И вернул полешко туда, откуда взял. Шагнул к двери.
— Стой! А ну стой, кому говорю...
Человек закашлялся.
— Уморить меня хочешь, выродок?
— Сказал, выкарабкаешься сам.
— Ах ты...
Он умолк, стиснув зубы. Зло блеснул глазами.
— Четыре жёлтых?.. — спросил без особой надежды.
— Половину. Помогу с делом, и на Сьёрлиг плывём вместе.
— Тебе туда зачем?.. Ещё и не отделаюсь. Может, лучше помереть...
Шогол-Ву промолчал.
— Проваливай! — воскликнул человек. — Выродок поганый... перед смертью помечтать не дал...
Он закашлялся.
— Во, теперь так и стоит перед глазами эта тварь пернатая и ты в придачу. И дом изгаженный, и бутылки разбитые... Пошёл вон! Зачем я только с тобой связался...
Шогол-Ву не стал дослушивать.
Нептица хотела выйти за ним, но он не пустил. Отошёл от хижины, прислонился к тёмному стволу, холодному, но живому. Если прижаться ухом, можно было услышать, как дерево поёт внутри, просыпаясь.
Одноглазый уставился вниз, сквозь чёрное плетение ветвей. Шевелились тени. Ветер бродил тихо-тихо и выл порой негромко и печально. Досадовал на то, что подморозило, отступило желанное тепло.
Шогол-Ву закрыл глаза и стал одним целым с рощей. Он слышал, как ветви касаются друг друга, как трещит далёкий кустарник, кричит ночная птица. Как деревья тянутся к ветру, чтобы сказать: тепло идёт, и не о чем грустить.
Он слышал, как ступают копыта рогача по подмёрзшей дороге. Мягко-мягко ступают, перемотанные тканью. А вот зверь фыркнул, всхрапнул.
Шогол-Ву потянулся к луку и передумал, достал нож.
Он стоял у дерева, не шевелясь, и ждал. Будто сам врос в землю, покрылся корой, и сердце билось медленно, почти не слышно.
Дождался ветра и, слившись с ним, шагнул. Схватил за плечо того, кто шёл к хижине, приставил к горлу нож.
— Я слышал тебя, Ашша-Ри. Почему не ушла?
— Почему не убил? — прорычала она, не оборачиваясь. — Ты знал, что не уйду. Такое не прощают!
— Ты отпустила нас у леса. Вернула стрелу. Почему не убила?
Ашша-Ри дёрнулась. Лезвие наверняка оставило след на коже.
— Ты, знающий мать, — тяжело дыша, сказала она. — Порченый. Слабый. Ты знал, там, у реки, зачем я пришла. Для чего ты мне помог?
Она глядела снизу вверх, оскалив зубы. Блеснули её глаза, блеснул нож у горла.
— Для чего? Эта стрела — я хотела вернуть её не так. Ты, порченый, виноват, что не смогла. Твоя слабость заразна.
— Оставлять тебя за спиной — не слабость.
— Тогда глупость!
— Это смерть может быть глупой, — сказал Шогол-Ву, отводя нож. — Жизнь... в жизни больше цены, чем думаешь ты. Больше, чем думает племя. Даже в жизни того, кто не с тобой заодно.
Ашша-Ри стояла, сжав зубы. Нападать не спешила.
— Законы придуманы до нас. Ты знаешь людей, порченый. Они грызутся, проливая кровь — вот что бывает, если сохранять жизнь слабым и отступникам. Дети тропы жили не так. Хочешь, чтобы мы стали как люди? Чтобы не трогали гниль, пока она не уничтожит нас?
— Верь старым законам, если хочешь. Если они твои, верь. У меня своя тропа, я не зову других по ней идти.
Ашша-Ри вскинула голову.
— Тропа предательства! — воскликнула она. — Тропа, по которой трус бежит, оставляя племя в нелёгкий час, спасая собственную шкуру. Тропа, где порченый встречает врага и дарит ему жизнь! Не мстит за пролитую кровь!
Шогол-Ву промолчал.
— А зверь? Ты украл еду у племени, но сам есть не стал. Ты безумен!
Шогол-Ву не ответил и на это.
— Почему? Почему ты так делаешь, скажи? Я хочу понять!
— Если ты не чувствуешь, Ашша-Ри, то и не поймёшь. Вернись к племени. Я не хочу тебя убивать. И не хочу, чтобы это сделали другие.
— Другие! Я попалась глупо. Этого больше не будет.
Ашша-Ри примолкла ненадолго.
— Они искали мертвеца, — продолжила она. — Тебе и человеку повезло. Я шла за вами, и в другой раз моя рука не дрогнула бы. Потом увидела мертвеца.
Она поглядела в темноту.
— Он шёл в стороне от дороги. Обогнул тех, на пути, чтобы не попасться им на глаза. Но не мог скрыться от меня, а я дала клятву убить каждого, кто мне встретится. Стрела ударила его в спину, и он упал.
Тут Ашша-Ри опять умолкла.
— Упал и стал мертвецом? — уточнил Шогол-Ву.
— Уже был мертвецом, — хмурясь, ответила его собеседница. — Не остался лежать. Пошевелился. Обернулся, увидел меня и побежал прочь. Тёмный, задушенный. Глаза тусклые. Вторая стрела не остановила его, и третья не остановила. Я забыла о тебе, обо всём. Шла за ним, пытаясь понять. Не услышала людей, пока не стало поздно.
