Судорожно вздыхаю, вновь переживая тот страшный день, который стал началом конца для моей некогда дружной семьи.

— Я никогда больше не испытывала такого ужаса, — признаюсь я, когда мужчина сильнее сжимает меня в объятиях, даря нужную сейчас поддержку. — Врачи добирались долго, мама теряла кровь. В больнице ее увезли на срочную операцию, не давая никаких прогнозов. И мама, и сестра выжили, но… Сестра родилась с серьезными патологиями. А отец… Он сказал мне тогда, что это я виновата в болезни сестры. Что я должна была вызвать врачей раньше. И я знаю, что виновата… Из-за меня маленькая девочка каждый день страдает, испытывая сильнейшую боль.

Замолкаю, ощущая, как слезы катятся по щекам. Я никому и никогда не рассказывала о том дне, о лежащей на моих плечах железобетонным грузом вине.

— И мама, — провожу ладонью по мокрой щеке. — Она тоже сказала, что виновата я, отцу она почему-то представила совсем другую версию событий, в которой она корчилась от боли и не могла добраться до телефона, а я равнодушно смотрела на её муки, не вызывая врачей. Я сказала папе правду, но он поверил ей, а не мне. Я пыталась поговорить с мамой, но она настаивала на своей версии событий. Возможно, ей было так легче переживать боль, но я не понимаю, почему она так поступила в тот день. Моя сестра была желанным ребенком. Да, роды начались немного раньше срока, но мама ждала их. Зачем она тянула время, говоря, что ничего не происходит? Неужели не понимала, что делает хуже своему ребенку? Или у нее случилось какое-то помрачение рассудка?

— Аля, послушай, — говорит Райнхольд, поворачивая меня к себе. — Ты не виновата в том, что растерялась. Ты была еще совсем юной, доверилась словам родного тебе человека — матери, которая говорила, что в порядке. Если кто и виноват в том, что произошло, так это она и твой отец. Он должен был внимательнее относиться к здоровью беременной жены.

Всхлипываю и качаю головой.

— Но я могла догадаться, что ей плохо. Могла что-то сделать, но не сделала, — шепчу я, выпуская наружу всю свою боль, что горячими солеными каплями стекает из моих глаз. — Я должна была вызвать врачей еще днем, должна была догадаться. Я была не такой уж и маленькой, чтобы не понять…

— Не должна, — отрезает герцог и жестко добавляет: — Твоя мать — взрослая женщина, которая знала, что с ней происходит. Она должна была сделать это сама, связаться с мужем или попросить тебя о помощи. Вместо этого, она предпочла медленно убивать собственного ребенка. Легко внушить чувство вины юной девушке, которая просто оказалась рядом. Поверь, твои родители просто чувствовали себя легче, переложив на твои плечи груз собственных ошибок. Но ты не виновата в случившемся.

Подаюсь вперед, утыкаясь лицом в мужское плечо. Даже не пытаюсь сдерживать собственные слезы, пропитывающие белую рубашку. Я так долго корила себя за произошедшее. Закрылась от всех, считая себя недостойной любви, недостойной прощения. Мои родители развелись спустя всего год после рождения сестры. Отец довольно быстро пришел в себя, больше не упрекал меня в произошедшем, сосредоточившись на здоровье младшей дочери. Но мама…

Она все время словно тень ходила по дому, разговаривала со мной сквозь зубы, винила меня. Мама без сожалений оставила меня с отцом, переехав в другую страну. С трудом терпела наши редкие встречи, в то время как я продолжала тянуться к родному человеку. А в прошлом году мама попросту выгнала меня из своего дома, куда я приехала без предупреждения, соскучившись по ней и сестре. Это была наша последняя встреча, мама заявила, что я ей не дочь, и посоветовала забыть о ее существовании.

Так сложно было переживать все это внутри себя, не смея ни с кем поделиться мыслями, каждый день поедающими изнутри. Я всегда искала тепло и близость, понимание и поддержку, но не находила их, натыкаясь лишь на лицемерие, фальшь, затеянные ради выгоды. Очень дорого в моем мире продаются сплетни в желтые издания о семье одного из богатейших в городе людей.

Я пыталась быть идеальной, старательно улыбалась и выглядела счастливой на глянцевых фотографиях, но, в действительности, никогда не испытывала счастья, оставаясь одинокой, плененной чувством вины и раскаянием.

Не знаю, сколько времени мы сидим так. Райнхольд молчит, позволяя мне пережить все эти эмоции, выплеснуть наружу то, что годами томилось в душе. Мужчина только поглаживает меня по спине, целует в волосы и качает в своих руках, словно маленького ребенка. Постепенно успокаиваюсь, ощущая внутри себя какую-то легкость, кажется, на том самом месте, что долгие годы было сдавлено железобетонной громадой. Иногда очень важно просто выговориться внимательному слушателю и не увидеть осуждения в его глазах.

— Аля, извини, — произносит Райнхольд после того, как я окончательно успокаиваюсь, перестав всхлипывать. — Но мне придется оставить тебя. Я должен сейчас уехать.

Слышу сожаление в его голосе и удивляюсь, до чего оно приятно для моего слуха. Можно представить, что мой ледяной герцог искренне не хочет расставаться со мной, потому что ему и правда приятно мое общество.

— Мы едем проверять меня на сосуде истины? — спрашиваю я, вспоминая о планах на день, которые были нарушены неожиданными обстоятельствами.

— А ты хочешь?

Пожимаю плечами.

Я хочу, чтобы Райнхольд доверял мне, и пройду проверку, чтобы между нами не осталось лжи и притворства.

— Ты же говорил, что артефакт уникальный. Я не могу упустить возможности посмотреть на него, — слабо улыбаюсь я, окончательно переключившись с собственного прошлого на насущные проблемы.

— Тогда предлагаю поехать со мной в управление. Я решу несколько вопросов, проведу совещание, а после отправимся в хранилище.

— К тебе на службу? В тайную полицию? — недоверчиво переспрашиваю я.

— Почему нет? Ты же моя нареченная, должна знать все о моей жизни, — задумчиво говорит Райнхольд, наматывая на палец локон моих волос. — Решено. Собирайся, я зайду за тобой через полчаса.

В глазах мужчины появляется какая-то решимость, от которой мне становится слегка не по себе. Что он еще задумал?

Штаб тайной полиции располагается в неприметном сером здании, стоящем неподалеку от королевского дворца. Я бы и не обратила внимания на этот трехэтажный дом, если бы Райнхольд не указал мне на него рукой, да и прохожие спокойно проходят мимо здания, словно не замечая его.

— На управление наложены чары, — подтверждает мои догадки герцог, обнимая меня за талию. — Они не позволяют любопытствующему взгляду задержаться на здании. Это сделано в целях безопасности.

— Неужели все три этажа занимает тайная полиция? — спрашиваю я, пораженная масштабами.

— Да. Помимо полисменов, в состав входят еще ученые маги, эксперты по древним языкам, артефакторы и множество других подразделений, необходимых для расследования самых сложных преступлений, — поясняет Райнхольд, ведя меня к черной стеклянной двери.

— А какую должность занимаешь сейчас ты? — любопытствую я.

— Я старший полисмен в группе первого допуска, — отвечает герцог.

— А сколько всего групп допуска?

— Три. Первая — наивысшая, мы расследуем самые запутанные и опасные преступления королевства. Проходи.

Райнхольд гостеприимно распахивает дверь. Делаю шаг и оказываюсь в большом фойе, напоминающим мне скорей о театре, чем о государственном учреждении. Монументальные колонны цвета слоновой кости, широкая мраморная лестница с красной ковровой дорожкой, массивные люстры, свисающие со сводчатого потолка, украшенного лепниной и мозаикой. В центре фойе большой фонтан, увенчанный скульптурой четырех бравых мужчин в форме, точно такой же, какую сегодня надел Райнхольд.

Мое сердце начало биться чаще, когда я увидела герцога в строгом черном с серебром мундире, застегнутом до верхней пуговицы. Словно под гипнозом я пялилась на своего нареченного, не в силах отвести взгляда от широкого разворота плеч, сильной шеи, выглядывающей из высокого воротника-стойки, узких бедер, обтянутых тканью черных брюк, заправленных в высокие кожаные сапоги. Великолепное зрелище.