Я виновато посмотрела на брата: мне опять достанется, а он не сможет защитить меня.

— Иди домой и поторопись. Поговорим позже. И, пожалуйста, в этот раз не натвори ничего, — и он ушёл, забрав у меня птенца.

Небо гневалось от ударов Тора, обрушаясь на землю хлёстким ливнем и буйным ветром. Молнии освещали хмурые скалы и закравшуюся тьму пролеска. Вдали бесновалось море, утягивая на дно добычу с берегов.

Непогода застала нас возле старого храма — единственное, что уцелело после пожара в Опустошённом хозяйстве. Жизнь в городе прельщала далеко не всех, и многие селились по всей западной, восточная преимущество была изрезана скалами, части Хвивальфюльке большими группами, возделывая землю на протяжении поколений. Каждую осень в столицу тянулись возы с собранным урожаем, а обратно возвращались телеги с тёплыми одеяниями, животными, оружием, мотыгами, серпами и трэллами.

Так, недалеко от палисада Виндерхольма двадцать лет назад поселился один богатый бонд, который устал от вечного шума прибоя, уличной брани и толкотни. Найдя плодородный участок земли, он вместе с трэллами возделывал поле, собирал урожай и ухаживал за животными. Вскоре его семья разрослась, работников стало больше, и дела пошли в гору, а золото вместе с серебром постепенно копились в сундуках, спрятанных в неприметной пещере близ хозяйства. В благодарность за счастье и достаток бонд построил небольшой храм, заказав у лучших мастеров статую Всеотца. Однако богатство способно извести даже самое чистое сердце: сын бонда пал в азарт и связался с разбойниками — бандой из Змеев, как поговаривали знатоки сплетен. Пьяные сборища, забавы на пирсе с тир, бои без правил, воровство и серебро, что утекало подобно элю на пиру — юноша оказался по уши в долгах. И когда пришёл час уплаты, негодяй сбежал, обчистив тайник в пещере. В наказание и назидание другим Змеи вынесли сожгли амбары. Пламя быстро перекинулось с одной постройки на другую, забирая с собой жизни несчастных. Спустя пару дней сына бонда нашли и казнили, но банда словно испарилась. Предполагали, что они вернулись в Ормланд, другие же шептались, что это происки местных разбойников, но правда навсегда осталась потерянной.

С той поры прошло два года, и Опустевшее хозяйство постепенно разрушалось. Храм печально взирал свысока на обугленные постройки, однако и его крыша прогнила и стонала от происков ветра, грозя рухнуть в любой момент и похоронить под собой статую Одина. Бродяги держались от хозяйства подальше: поговаривали, что по ночам старый кошмар оживает и призраки заново сгорают в пламени, крича от боли и ужаса. Проверить бред всегда хмельных людей никто не решался, поэтому Опустевшее хозяйство негласно стало приютом для изгоев и скрывающихся. Пропитанное эмоциями, уединённое место наверняка стало бы идеальным для нелюдимого колдуна со шрамом. Я невольно вглядывалась в поваленные и обгорелые останки домов, пытаясь различить знакомый силуэт, но дождевая завеса надёжно искажала тени и очертания.

— Не задерживайся! Сегодня проедем мимо, — окликнул Вальгард и толкнул коня вперёд.

Вальгард уважал чужой покой и обычно не упускал возможности прошептать пару слов о заступничестве и покое несчастных, но сегодня он упрямо следовал к сторожевому домику близ Одинокой башни — старой заставе на пути к Утёсу слёз и краю Десяти водопадов.

— Дальше ехать опасно, Вал. Буря может усилиться, останемся здесь, — прокричал Сигурд, слезая с бурого коня и уверенно ступая к сторожке.

Втроём мы хотели добраться до водопадов, но не успели. Вместо скалистой долины, плавно поднимающейся ввысь, будто каменные ступени великанов, и рокота воды, низвергаемого с высоты горы Тролльтинд, нас встречала башня с поеденными мхом стенами и маленькая хижина для усталых путников. Одинокая башня выполняла роль заставы: смотрящие в случае опасности должны были зажигать сигнальный огонь и постараться задержать неприятеля.

Оставив лошадей в загоне под крышей, Сигурд по-хозяйски толкнул дверь домика и фыркнул, явно недовольный скромным убранством. Узкое окошко прямо под покрытой дёрном крышей едва ли пропускало свет. Стены представляли собой ряд плотно сдвинутых столбов, вкопанных в землю и обмазанных глиной для тепла. Пара полок с утварью, посуда грудилась на единственной лавке, а очаг в центре занимал всё пространство, не позволяя свободно развернуться.

— Я поднимусь, спрошу разрешения остаться, пока дождь не стихнет, — Вальгард метнулся к скользкой лестнице, ведущей на вершину башни.

— Понадобилось вам тащиться в такую срань, — Сигурд снял капюшон и брезгливо поморщился, глядя на пыльные полки и грязные скомканные одеяла на дырявом тюфяке.

Я закатила глаза:

— Если бы не твое желание познакомиться с каждой встречной юбкой, мы бы выехали раньше.

Сигурд Харальдсон от природы считался красивым: голубые глаза, прямой нос и волевой подбородок, волнистые, соперничающие с отблесками солнечных лучей, волосы, которые он всегда собирал в высокий хвост. Ещё в детстве, глядя на миловидное личико, старушки назвали его или мидгардским ликом Бальдра. Домотканые разноцветные рубахи со сложными узорами, начищенные сапоги из мягкой кожи, плащи с брошью и сверкающее холодом оружие, украшенное рунами — он подкупал внимание. Девушки заглядывались на него и полыхали румянцем, стоило ему бросить мимолётный взгляд. Плюясь завистью многие шептались за спиной Харальдсона, считая его высокомерным мальчишкой, неспособным ни на что без своего влиятельного отца, однако хоть Сигурд и обладал дурным характером, он всё же был добрым и участливым господином Болтуном, от которого мы узнавали все слухи и планы конунга.

Единственным его другом был Вальгард, однако истинные их отношения вызывали сомнения даже у меня. Они росли вместе, тренировались и знали тайны друг друга, но порой Сигурд украдкой бросал тяжёлые взгляды на брата, которые словно кричали о спрятанной в глубине души неприязни. Вальгард был выше, но худее, чёрные кудри всегда торчали в стороны, как бы он их не собирал, а ранняя борода, которую он срезал, добавляла облику дикости. Сдержанный Дьярвисон легко понимал военные тактики и пользовался уважением самого конунга, но слыл необщительным и холодным, за что его и прозвали Ледышкой. Харальдсон же был своенравным, но крайне обходительным: он всегда знал, что и кому сказать. Однако ни мастерство уговоров, ни тренировки до потери сознания, ни охотничьи трофеи не приносили Сигурду должных отцовской любви и признания.

— Как юная госпожа поёт, пока никто не слышит, — оскалился Сигурд, скрещивая руки на груди. — Не боишься прослыть грубиянкой?

— А ты не боишься навсегда остаться Болтуном? Влияния Торви следовало избегать, а не уподобляться ей, — хмыкнула я и тут же осеклась: злость и сожаление пронеслись на лице друга, заставляя брови вздрогнуть, а кулаки напрячься — не хотела обижать, ведь знала, как сильно Сигурд не любит упоминаний о семье, но язык повёлся на ядовитые мысли.

Конунг Харальд был женат трижды. Как рассказывала Этна, Эйр, мать Сигурда, умерла в родильной горячке. Харальд долго горевал, но бремя правления диктовало ему указания, вопреки воле сердца. Желая закрепить шаткий на тот момент союз с кланом Медведя, конунг выбрал в спутницы Торви — неприятную женщину, лишённую красоты и обделённую тактом. Брак с ней не принёс долгожданных наследников: одна дочь умерла совсем крошкой, вторая трагически погибла, а единственный сын родился слепым. Тогда Харальд взял себе вторую жену из дальних земель: слабая здоровьем, но изворотливая Рангхильд подарила сына с дочерью и даже смогла завоевать доверие Сигурда, в отличие от Торви.

Старшую мачеху друг презирал: много лет назад во время пира поддавшись хмелю, Торви оскорбила Эйр, припомнив, что однажды та провела ночь с тремя мужчинами под одной крышей. Услышав это, конунг пришёл в ярость и дал жене пощёчину, запретив ей пить и упоминать имя Эйр.

— Ударивший женщину не достоин уважения, но позволить оскорблять честь — страшное преступление, — объясняла Этна. — На следующий день Харальд попросил твоего отца высечь его на площади. Двадцать ударов плетью и глубокие шрамы — вот, что оставила ему Торви своим длинным языком. Стоит ли говорить, что ни о каком уважении меж ними больше не могло идти и речи.