— От Хара! — рявкнула Фрейя, и я вздрогнул, не желая верить ушам. — От человека, представляете? Вас никогда не бывает рядом, а мне приходится сидеть постоянно среди асов, слушать их жалобы и рассказы. Они всё просят и просят сотворить им чудо, вылечить гной, приручить зверушку и показать колдовство. Мне одиноко, сейд меня поглоти! Тогда и стала спускаться к людям, где и повстречала скальда. Он — единственный, кто меня понял и слушал, не прося ничего взамен.

Искренне надеясь ошибиться, я проговорил:

— Этот Хар… Он высокий с волосами цвета ржи, а глаза его голубые, как небо? Он носит лютню и чуть коверкает звуки, однако поёт точно соловей?

Изумлённое лицо Фрейи подтвердило мои опасения, а она тихо прошептала:

— Откуда ты знаешь?

Она бы никогда не хотела знать ужасной правды, но молчание позволило бы свершиться коварной лжи, и я объяснил:

— Когда мой дар иллюзий окреп, Один решил, что хочет спуститься в Мидгард: научить людей мудрости, подарить им огонь и веру в милосердных и всемогущих богов, которых надо восхвалять. Моих способностей хватило бы лишь на одну иллюзию, и я изменил внешность Всеотца. Хар — это облик Одина среди людей. Мне жаль.

Горький, пропитанный отчаянием смех Гулльвейг разрезал гнетущую тишину, а Фрейя пала на колени, прижимая руки к животу. Слёзы выступили из её глаз.

— Идиотка! Столько воротила от него нос и оскорбляла, а сама отдалась врагу? — Гулльвейг взъелась на сестру, нависая над ней как коршун. — Фрейр скитается по мирам в поиске хранителей корней, чтобы уничтожить Асгард! Я отдала душу проклятиям и мертвецам, чтобы отомстить за нашу убитую мать, а ты тем временем ложишься под него и несёшь очередного наследника?! Скучно тебе было? Одиноко? Поэтому ты пошла и продалась первому встречному скальду из людей? О, да! Великая Фрейя, хранительница Ванахейма, целительница и покровительница животных и никчёмный, низкий человек, который оказался миражом! Где твоя гордость и хвалённое самолюбие? Это ведь Один в облике Хара убедил тебя смешать кровь, да? Ты рассказала, как сильно тебя донимают враги и вот бы уничтожить их разом, а он наверняка предложил тебе начать убивать и предложил первую жертву — несчастную и одинокую женщину. А потом ты бы травила их каждого: один за другим, убирая ненужных Одину существ, так?!

— Гулльвейг, хватит, — попытался остановить её брат, но колдунье было всё равно. Я знал, что сейчас её лучше не трогать, а за спиной у неё маячили призраки — тёмный сейд одолевал вана.

— Она предала нас, Фрейр! Один получил своё: его жена умрёт через пару недель, а я — враг каждого аса, ведь именно меня видели в покоях Фригг. Одноглазый ублюдок призовёт к ответу и потребует в обмен на прощение знания тёмного сейда, но я никогда не поделюсь с ним этим мастерством. Лучше сдохну, но он не получит в свои руки такую власть!

Протрубил рог Хеймдалля, заставляя Фрейра саркастически произнести, нахмурившись:

— Ещё один идиот — нельзя кричать в золотой рог забавы ради. Теперь все чудовища, спящие в девяти мирах, пробудятся.

Дурной знак, а за ним последовал ещё хуже: клич воронов приближался к нам. Фрейя тут же подскочила на ноги, хватая сестру за руку:

— Уходи сейчас же! Беги! Я подарила Одину двух воронов-соглядатаев, и они начали на тебя охоту. Спасайся!

Гулльвейг выдернула ладонь и плюнула под ноги сестры:

— Я никогда тебя не прощу, Фрейя.

Карканье раздавалось всё ближе, и я не выдержал: впервые в жизни решил сотворить портал, спасая Гулльвейг. Сейд болезненно прорезал пространство, и я схватил вана за руку, перемещаясь в Утгард. Оставаться в нём было опасно, однако ничего лучше придумать не успел, ибо стоило только войти в портал, как я заметил двух летящих птиц, что несли на крыльях страх и горечь.

Ётунхейм встретил продувными ветрами и морозами, от коих дрожали зубы. Скрывшись в стенах Утгарда, я развёл костер, навсегда уничтожив остатки старинной скамьи. Бюлейст тут же появился перед нами:

— Что произошло? Откуда звучание рога?

Гулльвейг куталась в плащ, неотрывно смотря на пламя и молчала, наверняка размышляя о предательстве родственников. Поэтому роль рассказчика выпала мне: брат слушал и качал головой:

— Рог потрубил зря — он слишком громкий. Дремлющие змеи и прочие чудовища наверняка пробудятся — иначе и быть не может. Из-за него здесь поднялась такая буря, и непонятно, когда уймётся. Зачем этот олух решил так орать?

— Пытался быть полезным. Это же Хеймдалль, от него не стоит ждать умных поступков, — небрежно произнёс я, поглядывая на ван.

Она украдкой вытерла слёзы и встретилась со мной глазами, тут же надевая маску безразличия и сдержанности, и произнесла колючим голосом:

— От звука рога первым наверняка проснулся Нидхёгг — один из великих змеев, что должен питаться сердцами клятвопреступников и убийц — так по крайней мере говорится в сказках двергов. Один непременно обвинит в этом меня, вот только страдать будут другие, которым придётся с ним справляться.

Никогда прежде не слышал, чтобы её терзали беды кого-то ещё, кроме неё самой, в чём она сама призналась сестре. Впрочем, Андвари был ей зачем-то нужен, и Гулльвейг должна ему обещание, а значит, его проблемы становились и её. Нужно обязательно разузнать, что за тайну они скрывали.

— Я отправлюсь в Свартальфахейм, — решительно произнесла колдунья, дуя на руки в попытке согреться. — Андвари не справится, и к тому же змей — прекрасная возможность, чтобы избавиться от Хрейдмара.

— Мне было бы спокойнее, если бы ты осталась тут, — предложил я, однако знал ответ наперёд. — Прошу: подумай. Здесь никого: вороны сюда не сунутся, ибо город окружён защитными чарами, и только я могу сюда кого-то приводить. Сможешь отсидеться, Бюлейст покажет тебе уцелевшие комнаты, я разведу огонь и принесу еды, а потом мы вместе придумаем план.

Ван покачала головой:

— В Окольнире у меня есть припасы для зелий и некоторые свитки, тем более что там же и будет змей и Хрейдмар. Кроме того, Один не станет соваться в дела двергов, так что я буду в безопасности. И не думай спорить, Локи: там же источник моего сейда — золото и металлы.

— Твой сейд двойственен, — заметил я с упрёком. Она никогда не рассказывала, что ей стало известно о матери и проклятии Хельхейма, о котором говорил сначала Бюлейст, а теперь призналась и сама ван.

Брат, посмотрев на наши лица, поклонился:

— Я оставлю вас и прослежу, чтобы никто не вздумал пересечь или появляться подле границ Ётунхейма, — и он исчез.

Гулльвейг недовольно взглянула на меня, вставая, и, обнимая себя за плечи, отошла к окну, где бушевала буря.

— Что ты хочешь знать, наследник Ётунхейма?

Голос её сочился ядом — так она пыталась казаться злобной. Однако мне было всё равно: я бесшумно подошёл к ней, скрещивая руки на её талии и упираясь подбородком в острое плечо. От Гулльвейг разило холодом, но моего огня хватило бы, чтобы согреть нас двоих и спалить все девять миров.

— Расскажи мне.

Она плакала: слёзы текли по её щекам и падали на наши переплетённые ладони. Я знал, что завтра Гулльвейг уже вновь станет собой: чёрствой и решительной, а каждое слово будет пропитано отравой, и ван будет ранить снова и снова, лишь никто не вздумал сближаться с ней.

— Я так и не узнала, что произошло, — тихо произнесла она. — Отец никогда не говорил нам даже имени матери, и истина про неё открылась мне благодаря наставнику. Он и сказал, что она была ётуном из Хельхейма. Исцеление Фрейи, предсказания Фрейра и мои проклятия — всё это её наследство. Знаю, ты хочешь понять, кто меня учил и зачем, но это не моя тайна, а потому прости — имя я не назову, однако знай: наставник и моя мать — родные брат и сестра. Он так сильно хотел, чтобы их дар жил в ком-то ещё, что уговаривал меня и сманивал. Всё спрашивал: «Неужели ты не хочешь увидеть её лица, Гулльвейг?». А я тогда была совсем юной, чтобы обдумать все за и против. Мне ведь и так с детства удавалось зачаровывать предметы, а после снимать с них все проклятия, главное, чтобы чары были замешены на моей крови. Однако я повелась на сладкие речи и пролила свою кровь над… — Гулльвейг запнулась, смекнув, что едва не проболталась. — А затем ко мне явились призраки. Наставник думал, что через меня вновь увидит свою сестру, однако вместо этого нам явились толпы мертвецов из Хельхейма. Мне было одиннадцать, когда они тянули ко мне свои мерзкие гнилые руки и просили вернуть их к жизни, рвали мои волосы, цеплялись за одежду и кричали.