Прошлое

Её больше нет.

Я опоздал.

Зола — всё, что осталось от той, кого любил.

Бежал по всем мирам, перепрыгивал порталы и нашёл лишь пустой дом, где на столе среди вечного бардака лежало послание: «К твоему пробуждению я отравлю их всех. Ищи меня на пиру». Руны кинжалом прошлись по душе, и я сорвался в Асгард, надеясь успеть помочь и спасти Гулльвейг.

Тишина и запах костра встретили меня, окутывая дымом и удушливой тревогой. Старый сад никогда ранее не принимал гостей, а теперь и вовсе казался уродливым: огромная беседка обугленными останками зияла скорбью, скрюченные от боли и жара деревья рухнули чёрными ветвями на прожжённую землю. Переломанные столы и скамьи, опрокинутые блюда, а в центре высился уцелевший чёрный столб, в низовье которого смертным приговором лежали угольки и пепел.

Твари. Они не могли, не стали бы, нет. Ноги приросли к земле, боясь сделать шаг вперёд. Пальцы сковал холод, а сердце будто пронзили кинжалом и выдернули из груди, упиваясь страданиями. Не желая верить собственным глазам, я медленно обошёл столб и прикрыл глаза: горсть золочёной золы среди угольков едва развеивалась на ветру. Ненависть выжигала скорбь, злость клокотала в душе и душила слёзы — уничтожу каждого. Испепелю. Заживо сожгу, как и они её. Пламя объяло кулаки, призывая сорваться с места и…

— Они сожгли её заживо, Локи.

Надломленный голос заставил обернуться: в тени стонущего от боли ясеня стоял бледный Фрейр. Я ринулся к нему, цепляясь в меховой жилет и норовя ударить мерзавца, что допустил казнь.

— Как?! Как это произошло?! Отвечай, ублюдок! — прорычал я, выхватывая кинжал и прижимая его к горлу вана. Казалось, Фрейра совсем не волновало, что от его родной сестры не осталось ничего, кроме золы. — Отвечай! Или я уничтожу тебя, гнилое отребье!

Фрейр перевёл на меня затуманенный взгляд и больно вцепился в руку, утягивая в видения прошлого.

Празднование дня рождения Одина решено было провести в старом саду, куда и пригласили гостей со всех девяти миров. Столы ломились от еды, кубки звенели от ударов и расплёскивали вино, музыканты восхваляли величие Всеотца, как вдруг заявилась Гулльвейг в сопровождении трэллов, что тащили за собой гружёную тележку, накрытую тканью. Никто не ждал появления изгнанной и тёмной ван, а потому замерли и напряжённо смотрели на Одина, но тот молчал, поглядывая на колдунью. Он охотился за ней, желая придать суду, а она заявилась на пир, не боясь ничего.

— Поздравляю, Один, — елейно произнесла Гулльвейг. — Знаю-знаю, вы искали меня, пытаясь обвинить в столь многом. Однако я никому никогда не желала зла и не насылала проклятий, а пыталась только помочь, о чём и хочу рассказать. Но разве станет меня кто-то слушать просто так? За мной гонится Дикая охота, не давая продохнуть. А потому дерзнула прийти на пир по приглашению милой Фрейи, надеясь спокойно поговорить, — она выразительно посмотрела на старшую сестру, что сидела по правую руку от именинника. — Но сначала, Всеотец, прими мой дар.

Словно по команде трэллы расступились и сдёрнули ткань, являя всем золотую статую Всеотца. Блики солнца игрались на его могучем теле, голову венчал венец, а в руке он держал новое копьё, что якобы не знало промаха. Изваяние являло искусную работу лучших мастеров-двергов, что постарались и польстили на славу, воплощая облик Одина.

— И надеясь на ваше расположение, я приготовила подарки для каждого, — вкрадчиво продолжила Гулльвейг, пока тир раздавали гостям мешочки с золотом. Слушая удивлённые восклицания, ван не замечала, что вопреки словам никто не притрагивался к её дарам.

Один медленно поднялся с трона и, взяв пару кубков, приблизился к ней, добродушно улыбаясь. Глаз его на миг сверкнул сталью, выдавая скрытые намерения.

— Дары твои способны растопить любое сердце, а потому выпей с нами и раздели веселье, навеки забывая былое, — проговорил он, поднимая кубок и выжидательно глядя на Гулльвейг.

Улыбнувшись, та пригубила вино, делая глоток вместе с остальными, и тут же закашлялась, падая на землю. Мрачные лица глядели на ван с насмешкой, пока она корчилась от боли и давилась кровью.

— Думаешь, тебе удалось меня перехитрить? — он расхохотался, выливая на яркие, как солнце, локоны Гулльвейг вино, что стекало ядовитыми красными дорожками. — Фрейя предупредила меня, и ты сама испила своей отравы. Неужели ты думала перехитрить меня?

Насмешка торжествовала на лице Одина, и он отшвырнул бокал, рявкнув:

— Связать её живо!

Гости засуетились, как муравьи в раздавленном жилище: мигом воздвигли костёр и поставили столб, привязывая к нему ослабленную Гулльвейг. Её рвало и лихорадило, кровь шла из носа и рта, оставляя страшные узоры на белоснежной коже. Яд проникал в сердце, запечатывая сейд и медленно убивая её. Но зелёные, как хвойный лес, глаза сочились ненавистью — она неотрывно смотрела на Фрейю и проклинала её. Один вновь поднялся на помост и махнул рукой трэллам, что тут же принесли припрятанные копья каждому гостю и самому хозяину. Фрейя молча сидела подле, не решаясь поднять виноватого взгляда и точно зная, что будет дальше.

— Именем верховного бога, наместника Асгарда и Всеотца девяти миров, я приговариваю Гулльвейг к смертной казни, — пробасил Один, и голос его прокатился бурей по саду. — Ты желала опоить нас ядом, задурманить головы отравленными дарами и позже хладнокровно убить. Только лишь подлая змея способна так низко мстить, а не просить честного суда. Что ты скажешь в своё оправдание, Гулльвейг — тёмная ван?

Язык её распух, очередной приступ рвоты едва не выплюнул все органы разом, а вены вспухли и выступали чёрным рисунком на бледной коже. Гулльвейг едва стояла на ногах, повиснув на верёвках, что оставляли на ней глубокие шрамы, сочащиеся кровью.

— Ты отравила мою жену, из-за чего она ослепла. Мой сын Локи пропал без вести. Древний змей пробудился благодаря твоему чёрному колдовству и требует кровавых жертв, — продолжал Один. — Ты — хворь, уничтожающая нас. Ты заслужила смерти!

Толпа дружно заулюлюкала и сжала копья, готовясь ими проткнуть несчастную, не ведая пощады. Гулльвейг яростно тряхнула головой и подняла взгляд, испепеляя сестру:

— Жалкая подстилка и предательница всего рода, — прохрипела она, давясь рвотой и кровью. — Проклятие ляжет на твою голову, а мать и брат никогда не простят тебя, Фрейя — верная любовница убийцы и тирана.

Испуганная Фрейя вскочила на ноги, норовя подбежать к сестре, как Один удержал её на месте и трижды ударил копьём, призывая к казне.

— Смерть колдунье! — прокричал он, и вспыхнул огонь.

Костёр должен был уничтожить тело, а копья душу, ведь любой из богов умирал долго и мучительно, желая возродиться однажды. Потому и взлетели копья, устремляясь в Гулльвейг: они расщепляли её душу на осколки, что должны были сгореть в праведном пламени. Шесть копий пронзили вана и тут же вернулись в руки хозяев, а раны на её теле медленно затягивались. Тогда Один метнул своё золотое копьё в первый раз. И вдруг Гулльвейг злобно захохотала. Едва не краснея от злобы, Всеотец призвал копьё и бросил его вновь, заставляя ван смеяться ещё громче и яростнее. Огонь облизывал её ступни, но, казалось, она не чувствовала боли, пребывая в безумии. Тело её вдруг обволокло чёрной дымкой, что уползала медленно ввысь. Гости закричали и вновь метнули копья, но Гулльвейг не умолкала и только смеялась, а кровь стекала по её стану и лицу. Багряные слёзы потекли из бешеных и злобных глаз, когда она яростно прошипела:

— Вам никогда не убить меня! — гневный смех сочился коварством и ядом, что отравлял её. Гниль проникла под кожу, изуродовав некогда прекрасное лицо. — Я вернусь…

Договорить она не успела: Фрейя выхватила копьё из рук Одина и метнула в сестру, обрывая её жуткий хохот. Гулльвейг дёрнулась в последний раз и вдруг рассыпалась горсткой пепла, что не трогал ни один огонь. Тёмная ван умерла.

Видение резко выплюнуло меня в реальность. Фрейр стоял в сторонке, уронив голову на грудь и тихо плакал. Мне хотелось убить его и Фрейю, задушить собственными руками, а позже пронзить их пиками вместе с остальными палачами, оставляя на съедение во́ронам. Как же я ненавидел их и себя в тот миг! Трус, слабак. Опоздал, предал, не успел и не спас. Пав на колени, я зарычал. Её больше нет. Нет ни вечной насмешки, ни зелёных пылающих глаз, ни холодных рук и дерзкого голоса — они убили её, обвинив в собственных грехах.