— Шестнадцать лет мы прожили на том острове в мире и согласии, а потом, за год до начала войны с асами, дед умер, оставив матери трон, — продолжил Бюлейст. — Так мы стали жить в Утгарде, веря в будущее и ожидая твоего появления на свет, а затем мир пал.

Гулльвейг бесшумно подошла ко мне, протягивая ладонь:

— Прикоснись к сейду, Локи. Ты должен знать. Он всё помнит, — прошептала она, и глаза её заволокло тьмой памяти. Я прикрыл веки, позволяя увести в глубину воспоминаний.

Солнечный луч нерешительно коснулся залы, даря прощальный поцелуй. Высокая женщина в белоснежном платье медленно обходила комнату, качая на руках младенца. Рыжие волосы пробивались сквозь лёгкое одеяло, доходившее почти до пола, а мерное дыхание чуть касалось тишины, пока мать баюкала, напевая.

— Звёздочка в небе зажглась, новая жизнь родилась, — голос её звучал будто тёплый ветерок с моря, навевая любовь и грусть.

На горизонте село солнце, окрашивая небо в яростный красный цвет, предвещая битву. Одинокая слеза скатилась по острой скуле, и Лаувейя осторожно прижилась ко лбу младенца. Дверь тихо скрипнула, и в тронную залу вошли двое: Бюлейст в тех же доспехах, что были на нём и сейчас, а рядом с ним стоял высокий воин с рыжими волосами и зелёными глазами. Мужчины были так похожи чертами лица, что не оставалось сомнений: они — сын и отец. Лаувейя обернулась к ним, грустно улыбаясь:

— Какие новости? Они уже за стеной, да?

Фарбаути кивнул, печально глядя на жену. Страх плескался в глазах Бюлейста, но он стиснул меч, выдавая свою решительность.

— Мы не сдадимся, — уверенно проговорил он, преклоняя колено перед матерью. — Ты велела нам сражаться до последней капли крови, и мы будем, пока будут биться наши сердца. Сотни асов сгинут в снегах Ётунхейма, и пускай мы погибнем с ними, никто не отступит.

Лаувейя обернулась к нему, благодарно улыбаясь, а отец меж тем последовал примеру сына:

— Я клянусь защищать тебя и нашего сына, клянусь оберегать Ётунхейм и Утгард своим мечом и щитом, клянусь уничтожить каждого, кто посягнёт на наш мир.

— Встаньте, я принимаю ваши клятвы, — едва сдерживая слёзы, прошептала Лаувейя. Она вновь обернулась к окну и глубоко вздохнула, принимая решение: — Мы погибнем, но я не позволю Одину забрать наш мир. Он убил собственных братьев, желая заполучить себе сейд, стать ведущим. Что ж, я подскажу ему совет.

Фарбаути с опаской взглянул на неё:

— Что ты задумала?

Тёмные глаза принцессы сверкнули сталью и жестокостью:

— Ётуны верили, что за знания надо платить. Пускай выколет себе глаз и бросит его в источник мудрости в Нифльхейме и провисит на древе подле него.

Улыбка сродни оскалу легла на лица отца и сына, который прошептал:

— Это же бесполезно.

— Но он об этом пока не знает, — усмехнулась Лаувейя.

Фарбаути взглянул на новорождённого, погладив его по голове огромной рукой:

— Один согласится?

— У нас нет иного выбора.

Лаувейя прикрыла глаза, и из-под дрожащих век скатились слёзы. Она прижала к себе мужа и сыновей, словно пыталась вырвать у жизни ещё один счастливый момент. Снежинки кружились за окном, с улицы доносились голоса, а они всё стояли в объятиях друг друга. Время потеряло счёт, пока Лаувейя не отстранилась, целуя каждого.

— Когда рог асов запоёт у врат чертога, я отдам Локи Одину, — голос её звенел как иней, вселяя страх. — Мы заключим сделку на крови, и как только он признает Локи кровным братом, я вернусь на остров к корню. Это будет быстро, обещаю.

Бюлейст вдруг прошептал:

— Я не передумал, мама. Я останусь. Ради тебя, отца и брата, ради всех ётунов на свете останусь здесь, храня память, чтобы однажды отомстить.

— Да будет так, — устало произнесла она, отпуская мужа и сына в последний раз.

Вдали послышались удары барабанов, затрубил рог, и в стены Ётунхейма ударили тараном. Лаувейя злостно посмотрела вдаль и вернулась к трону, сжимая спящее дитя. Маленький серебряный ножик блеснул в её руке, когда она аккуратно поранила палец сына и тут же прижилась к нему губами, успокаивая.

— Ты должен жить, Локи — последний принц ётунов. И я знаю, что однажды ты вернёшься, чтобы отомстить.

Я пал на колени, задыхаясь. Столько лет лжи и предательства во имя собственной власти — ничтожество. Один — мерзкий ублюдок. Он знал, как со мной обходится Фригг, видел, как я стараюсь во имя его величия, пользовался мной ради себя самого и величия Асгарда… А сам насмехался, видя, как низко пали те, кто когда-то правил мирами; зная, что я ему приходился кровным братом — равным по статусу и силе; упиваясь слабостью и торжествуя над никчёмным наследием Лаувейи. Ненавижу. Ненавижу. Уничтожу. Испепелю заживо. Ублюдок.

Чувства клокотали в груди. Мне хотелось крушить всё, сжечь Асгард дотла и задушить каждого, кто был дорог Одину. Он должен поплатиться за всё. Жажда мести прожигала изнутри, и пламя сорвалось с моих рук. Я не слышал ни перепуганного голоса Гулльвейг, ни речей Бюлейста. Во мне не осталось ничего, кроме ярости. Один забрал у меня всё, уничтожил целый мир во имя себя самого, заставил молиться себе и почитать как Всеотца, и он ответит. Я сделаю всё, чтобы уничтожить его и всех асов. Долго и мучительно. Их кровь затопит все миры, а крики будут не смолкать вечность.

— Мы поможем, — таинственный шёпот отрезвил рассудок на короткий миг, и я увидел те самые тени за спиной Гулльвейг. Они приближались ко мне, протягивая сумрачные ладони. Давно следовало догадаться, кто они на самом деле — призраки, что полнились яростью и ненавистью. Обмороженные лица, оторванные конечности и с копьями в груди — ётуны окружали меня, и в глазах было только одно — жестокость. Вдруг вперёд вышел тот, кого я не думал увидеть никогда. На меня пустыми глазницами смотрел Фарбаути — мой родной отец.

Не слыша крика вана, я выхватил кинжал и рассёк ладонь, протягивая её отцу:

— Я — Локи Лаувейсон, последний наследник Ётунхейма, клянусь отмстить. Род Одина сгинет в моём праведном огне, его женщины не сберегут детей и будут плакать кровавыми слезами, оплакивая погибших. Сыновья его сгинут в схватке с чудовищами, что спят в земле миров. Моря выйдут из берегов, вечная зима накроет миры, а небеса сотрясутся от рёва мертвецов. И я клянусь: в тот же день волки Ётунхейма заживо сгрызут Одина, и настанет тогда Рагнарёк.

— Да будет так.

За стенами завыл волк, и вдруг поднялся буран. Руку обожгло мёртвым пламенем мести, но мне было всё равно. Я отомщу и уничтожу их мир.

Прошёл год. Год, наполненный одновременно всем и абсолютной душевной пустотой. Однако жизнь продолжала меняться.

Долгожданная свадьба Сиф и Тора длилась неделю, гремя пирами и музыкой и разливая реки вина и эля. Трудхейм кишел гостями и сотрясался от хохота и плясок, трэллы едва успевали приносить еду и убирать грязные тарелки со стола, а заодно менять постели в гостевых комнатах. У большинства асов были собственные чертоги, но отчего-то почти никто не отказался задержаться в самой огромной обители Асгарда. Сиф держалась отчуждённо и спокойно, будто реку сковал лёд, не позволяя испытывать чувств. Тор недовольно сопел рядом с ней, хмуро взирая на каждого и топя в винных рогах свою никчёмность. Каждый пир походил на издёвку: веселились все, кроме тех, в честь кого и был устроен праздник. И лишь на последний день Тор улыбнулся.

Андвари выполнил обещание и изготовил молот ровно в срок. До сих пор помню, как смолкли барабаны и протяжно взвыли струны лютен, когда в залу вошла надменная Гулльвейг. Она шла в расшитом золоте сиреневом платье с длинным шлейфом, украшенным сиренью, а в руках у неё был узорчатый короб, расписанный рунами. Поклонившись, она оставила его перед главным столом, за которым и сидели жених с невестой в окружении самых близких. Замыкали процессию десяток трэллов, что с трудом катили тележку с каменным сундуком, на крышке которого тоже был выполнен узор. Любопытные взгляды тотчас неотрывно провожали ван, которая в тот момент наслаждалась триумфом и предвкушала последствия, о коих я предпочёл умолчать.