Я удивлённо уставился на ётуна, не веря собственным ушам.

— Кто? — переспросил я, полагая, что всё же померещилось, или, может, у ётунов принято брататься меж собой.

Незнакомец отвернулся от бледной Гулльвейг и взглянул на меня, снимая корону:

— Моё имя Бюлейст, и я старший сын последней королевы ётунов, Лаувейи, и её мужа Фарбаути. Я — страж обители Утгард, и тот, кто должен передать тебе правду, младший брат.

Я молчал. Всё происходящее всё больше и больше походило на злую шутку, что не знала границ. Никто из асов не знал правды о моём прошлом, что было объято туманом тайны, а теперь каждый словно пытался добавить нового, выдумывая одну небылицу за другой. Бюлейст оказался на удивление понимающим: он снисходительно улыбнулся и попытался похлопать по плечу, но смущённо отошёл в сторону, видя, как рука вновь проходит насквозь.

Гулльвейг пристально смотрела на меня, ожидая реакции и боясь сделать хоть шаг. А я просто замер. Все чувства будто погасли как огонёк свечи, оставляя только тонкую едва различимую нить дыма.

— Позволь мне показать тебе правду, Локи, — тихо предложил Бюлейст, открывая врата, и поманил за собой вглубь чертога.

— Пойдём, — прошептала Гулльвейг, беря меня за руку. Была ли это забота или же просто повод утолить её необъятное любопытство — не знал, но в глубине души был благодарен, даже если она обманывала меня.

В отличие от нас, призрак быстро парил, прекрасно зная каждый поворот и ступеньку, коих здесь было не мало. Большинство комнат было уничтожено и покрыто сугробами, а оставшиеся каменные стены были украшены сломанными фресками, давно потухшие факелы покрылись инеем, и всюду виднелась зола. Десятки, сотни оборванных жизней. Сквозняк игрался с ними, смешивая и разнося по коридорам, но призрак не обращал внимания, упрямо следуя всё выше и выше. Миновав три этажа, мы наконец оказались в просторной круглой зале, где не было ничего, кроме истерзанного высокого трона и разлома в стене, где некогда красовался открытый балкон, откуда открывался вид на весь Утгард. Призрак щёлкнул пальцами, и факелы тотчас вспыхнули, озаряя каменные стены, на которых была изображена вся история ётунов.

— Здесь хранится вся память о тех, кто погиб, — с благоговением прошептал Бюлейст. — Когда-то это место именовалось тронным залом, где восседал сам Имир. Здесь началась вся наша история и здесь оборвалась под гневом Одина.

— Что произошло? — осторожно спросила Гулльвейг, разглядывая фрески на стенах, но Бюлейст молчал и неотрывно наблюдал за мной.

— Расскажи мне, — тихо попросил я, замирая у сломанного трона. — Я хочу знать всё.

И, тяжело вздохнув, Бюлейст пустился в рассказ:

— Ётунов было мало. Всегда. Девять первых детей, что дали потомство, когда миры стали разрастаться, то ётуны стали болеть и умирать, словно не могли уживаться с другими. Многие смирились и продолжили доживать свои жизни, но иные решили бороться против природы. Те, кто обитали в Асгарде, всегда славились жестокостью и свирепостью: они решили измываться над асами — своими созданиями, превращая их в трэллов. Бедняги работали от зари до поздней ночи: убирали урожай и взращивали скот, ткали одежду, готовили пиры и строили дома, ловили рыбу голыми руками и таскали камни. Так, было посажено зерно ненависти, что проросло в тот час, когда ётуны Асгарда согнали четыре сотни женщин асов ради брачных утех в надежде зачать потомство. За несогласие мужей и детей убивали на глазах у несчастных, не оставляя выбора. Годы унижений и горы трупов пробудили небывалую ненависть, во главе которой стояли три брата — Ве, Вили и Один. Старшие были ведущими, что не утратили сейда, а потому их колдовство всеяло многим веру.

Вместе они собрали большую армию из асов и альвов, вечных подпевал, желая уничтожить каждого ётуна, которые поработили миры, превращая собственных детей в трэллов. Сейд Ве долетел до серединного мира — Мидгарда. Он призвал первых людей восстать и сплотиться против общего врага, неся очищающий огонь всем, кто измывался. Предатели раскрывали наши тайны, и каждый, кто владел сейдом и мог держать оружие, спешил отомстить. В котле восстания гибли все, и умирала надежда на спасение. Когда пали Имир и Аскефруа — священные прародители, ётуны надеялись, что теперь можно будет заключить перемирие и спасти оставшихся, однако асы не ведали пощады и двинулись на Ётунхейм. Дверги отказались принимать участие и закрылись в своих пещерах, ваны вышли из сражения, объявив себя независимыми

Бюлейст замолк на мгновение, награждая Гулльвейг презренным взглядом, полным ненависти.

— Если они объявили независимость, то почему так смотришь? Какие могут быть претензии? — высокомерно бросила она, скрестив руки на груди. — И разве ванов было много? Нет, нас всегда было мало.

— Твои сородичи обещали помочь защитить мирных жителей, но разве они пришли?! Нет, ваны спрятались, как трусы, в своих лесах, не рискуя высовываться. Сотни ётунов погибли и обратились в ничто, пока миролюбивые ваны…

— Дети не в ответе за то, что натворили их праотцы! — Гулльвейг подошла вплотную к призраку, а руки её запылали чёрным сиянием, выказывая намерения.

Бюлейст захохотал и желчно бросил:

— Расскажи это подонкам асам, что вырезали всех ётунов до единого, веря в свою праведную месть.

Их споры и поток новостей донимали, а голова норовила лопнуть как глиняный горшок. Я отошёл в сторону, созерцая необычайные фрески, запечатлевшие историю моих, если верить словам, предков. На каждой из них ётуны изображались высокими и прекрасными существами с синей кожей, а руки их всегда были обвиты нитями сейда различных цветов, словно показывая их внутреннюю природу. По центру был нарисован высокий мужчина с длинной бородой и седыми волосами, а рядом с ним стояли, видимо, его дети. Правая сторона залы была заполнена сюжетами о сражениях и противостоянии стихиям, а левая — ликами правителей и их детей с подписями имён. Не веря глазам, я подошёл поближе, с трудом различая среди древних рун ётунов знакомые письмена, что складывались в имя Лаувейи и её двух сыновей — Бюлейста и Локи. Моё имя.

Не знаю, каким искусством обладали мастера ётунов, если их фрески и рисунки выходили столь детальными, но каждое изображение казалось живым. С каменной стены на меня смотрела женщина с чёрными волосами, которые венчала корона, а чёрные как волны моря глаза светились лаской. Её изобразили в окружении васильков и незабудок, которые будто передавали её характер. Рядом с ней виднелся лик Бюлейста, что удивительно совпадал с обликом призрака, стоящего за спиной, а рядом с моим именем была пустота.

Тоска коснулась сердце, сжимая его в тиски. Я осторожно прикоснулся к фреске Лаувейи, о которой остались только воспоминания в строках великанах, маленьком забытом богами свитке у дверга и в памяти мёртвого сына.

— Мать была последней правительницей Ётунхейма и той, кто отчаянно боролся за наш народ, — тихо проговорил Бюлейст. Их спор с ван умолк, и теперь призрак стоял рядом, почти задевая своим плечом меня. Гулльвейг затаилась где-то сбоку, не решаясь подойти.

А я всё смотрел в чёрные глаза, что так походили на мои.

— Какой она была? — тихо спросил я. Её описывали храброй, сильной и несгибаемой. Такой, что заслужила прозвища — Наль. Истинная игла, мешающая планам Одина.

Горечь звучала в каждом слове Бюлейста:

— Она — единственная дочь последнего правителя ётунов, что мечтал выдать её замуж за собственного брата, однако Лаувейя отказалась и ушла в отшельники. Маленький остров близ моря у Железного леса стал её пристанищем, что всегда утопало в цветах — она ведь ётун природы. Жившие в то время лесные великаны тянулись к ней и признали своей защитницей. Тогда же Лаувейя и повстречала своего возлюбленного Фарбаути. Он был из рода великанов, и сейд не звучал в его крови, но это не имело никакого значения, ведь гораздо важнее, что живёт в сердце.

Вот причина, по которой отца не изобразили на фреске близ матери — он из великанов, а им нет места среди истинных правителей.