Аккуратно переступив через тело воина, сжимающего копьё, я поинтересовался:

— И кто же твой наставник, если он так много знает?

Она никогда не называла его имени, но именно он с её слов надоумил Гулльвейг искать правду об устройстве мира, таинственном возвышении Одина и собственной матери, которую никто из троицы не знал. Однажды колдунья упомянула, будто отец даже имя её отказывался произносить и вообще задаваться вопросом, где она. С тех пор Гулльвейг и оказалась помешанной на поиске истины.

— Неважно, — равнодушно произнесла она, не поворачивая головы. Ясно, ещё одна тайна, которой ван будет кичиться до скончания времён или пока не наступит нужный ей момент. Злость из-за собственной беспомощности невыносимо раздражала: надо научиться играть на опережение, иначе вечно буду зависеть от неё.

— Ты сказала, что детей не рождалось, но я видел там их трупы, — тихо произнёс я, не желая упускать темы.

Гулльвейг холодно произнесла:

— Они или умерли бы через пару лет, или родились полукровками, как ты.

Я замер, поражённый её словами, и изумлённо прошептал:

— Что?

Ван раздражённо обернулась, дрожа от холода, от которого её не спасал даже мой огонёк:

— Подумай сам, Локи. Детей нарекают по имени отца, а ты Лаувейсон. Твоя мать подписывалась как принцесса Ётунхейма. Наследников больше не было, так от кого она могла родить? А раз кожа твоя не отдаёт синевой, как у истинного ётуна, то отец твой великан. Или ты и до этого додуматься не можешь?

И не желая больше разговаривать, она пошла вперёд, оставляя меня одного. Я не знал верить или нет, верить всем словам и доказательствам, принимать реальность и признавать опустевший мир своим домом или продолжать верить в сказку, что моими родителями были асы, как у Сиф. Действительность никогда не казалась столь пугающей. Мама… Ма-ма… Что таилось в этом слове? Никогда не произносил его, не знал, что скрывалось в его смысле. Я помнил Бальдра и его привязанность к Фригг, и в те моменты хотелось также тянуть к кому-то руки, желая объятий и утешений, но вместо них был тёмный закуток и друзья, что стали семьёй, а я их предал. Сердце кровоточило, изводя тоской и болью. Расскажу, обязательно предупрежу и не оставлю их одних в лапах сейда и заговоров. Их и без того слишком много, а последствия лежали у ног и зияли смертью. Здесь не было ни одной живой души — лишь скорбь и пустота.

Я стянул капюшон, читая про себя коротенькую молитву, вычитанную ещё в детстве: «Отыщите покой среди звёзд во мраке ночи и тумане жизни». Не забуду. Хотел бы не видеть никогда этого места, не чувствовать собственной крови, стекающей на снег, и не понимать, что здесь и есть мой дом. Снежинки медленно падали с небес, оставляя хладные поцелуи на лице и тая на руках, будто слёзы памяти.

— Ты идёшь? — высокий голос разрезал тишину. Ван замерла на лестнице, заваленной доспехами и переломанными щитами — дорога в разрушенный чертог правителей.

Он был выполнен из белого камня, что сиял при свете солнца, а теперь угрюмо чернел, помня смертельное прикосновение огня. В стенах были прорезали просторные балконы, что рассыпались от времени и разрушений, а окна зияли мрачным дырами и обугленными чёрными шрамами, через которые кто-то, спасаясь, перебрасывал верёвки и гобелены. Порванные лоскуты метались на холодном ветру, а вместе с ними и иссохшие останки бедняг, пронзённых стрелой в миг побега.

Я тряхнул головой, боясь лишний раз обернуться на горы трупов, и пошёл прочь, нагоняя Гулльвейг у врат чертога, которые в насмешку оказались нетронутыми и запертыми. Ван попыталась перейти через разлом в стене, однако невидимый барьер отбросил её обратно. Прикоснувшись к железным вратам с высеченными рунами, я помог Гулльвейг пройти внутрь.

Проход скрывал просторную залу, занесённую снегом и заваленную хламом. Как и везде в городе, здесь не оставили ничего ценного: знамёна и гобелены с искусной вышивкой были затоптаны и порезаны, дубовые скамейки свалены в кучу для костра, что будто хотели развести в центре комнаты, но не успели, окна были сломаны, а ставни вырваны напрочь, словно через них ломилась орда в величественный чертог. Серебряные подносы, кувшины, тарелки и прочая утварь — всё было вывалено из разбитых сундуков и свалено в кучу. Каменные лестницы зияли дырами и ссыпались крошкой от каждого шага, перила разбили вдребезги. Разрушенные колонны едва держали своды потолка, стоя наполовину сломанными, а сквозь дыры наверху падал снег.

Двери протяжно скрипели на выдернутых петлях, остатки еды давно сгнили, а рядом с ними лежали горстки ледяной золы, поверх которых виднелись кольца и браслеты — их владельцы просто испарились, обрушась на пол горсткой пыли.

— Так бывает, когда погибает корень, — ошарашенно прошептала Гулльвейг, и голос её впервые был лишён цинизма. — Жители мира превращаются в прах.

— Значит, на них сначала напали, а потом ещё и уничтожили корень Ётунхейма? — резко спросил я, и ответом послужил кивок.

Войны пали в битве, а те, кто скрывался и жался в тени чертога, обратились в прах. Ни у кого здесь не было шанса на спасение.

Молча мы аккуратно ступали по полу, боясь наступить на пепел, и осторожно поднялись по круговой лестнице, что стонала от каждого шага. Роспись на стенах выгорела, но всё ещё хранила блёклые образы животных, природы и самих ётунов. Лестница заводила на внутренний балкон с дырой в полу, а напротив высилось единственное, кажется, целое крыло чертога, закрытое высокими дверями, украшенными узором и изображениями волков. Гулльвейг указала на надпись на арке, гласящей уже известный нам порядок: капля крови в обмен на пропуск в мёртвую обитель.

Однако стоило только прикоснуться к двери, как на нас обрушился шквалистый ветер: Гулльвейг повисла на мне, пытаясь устоять, а я прикрывался рукой, надеясь разглядеть причину бурана. Горькая догадка царапнула душу: вдруг я всё же не тот, кто нужен? Ураган всё усиливался, настырно пытаясь изгнать нас, и, казалось, вот-вот вернутся призрачные волки. Как вдруг прогремел бас, сотрясающий стены:

— Убирайтесь отсюда! — рычал он, усиливая ветер.

В центре бурана виднелась могучая фигура мужчины с голубой кожей и короной, украшенной двумя рогами быка.

— Он ваш наследный король! Чары признали его кровь! — пыталась перекричать Гулльвейг стихию.

Вторя словам ван, буран настороженно стих, превращаясь в прохладный ветер, что в любой момент мог превратиться в бурю, и навстречу нам вышел таинственный незнакомец. Он был выше меня на полголовы, чёрные волосы и густая борода добавляли ему возраста, а меховые доспехи с плащом внушали уважение перед воином или наместником, учитывая его корону. Голубая, почти инистая кожа выдала в нём истинного ётуна, а прозрачное сияние намекало, что пред нами призрак.

— Как вы попали сюда? — говорил он резко, а голос звучал будто из-под земли.

Гулльвейг поправила платье с плащом и вышла вперёд, готовясь толкнуть речь, но я решил опередить её:

— Моё имя Локи, а это Гулльвейг. Мы пришли сюда за ответами, но пока что получили лишь вопросы. Единственное, что я знаю точно — капля моей крови смогла открыть врата.

Незнакомец склонил голову, всматриваясь сначала в мою перебинтованную наспех ладонь, а затем принялся разглядывать лицо, щурясь и размышляя о чём-то. Гулльвейг никогда не славилась терпением и не любила прозябать в неведении, а потому стремительно вышла вперёд, вновь надеясь завязать разговор, но ётун едва ли обратил на неё внимание и шагнул ко мне, пытаясь дотронуться рукой до плеча. Призрачная ладонь прошла насквозь, оставляя лишь ощущение прохлады.

— Ты так похож на неё, — тихо проговорил он, рассматривая меня. — Сколько лет прошло…Я так давно жду тебя.

— Кто вы такой? Отвечайте! — потребовала Гулльвейг, повысив голос, как тут же отпрыгнула в сторону, спасаясь от быстрого выпада призрака, что приставил к её горлу длинное копьё.

— Я не отвечаю на вопросы предателей ванов, — его бас прокатился по комнате оглушительным эхом. — Ты жива, лишь потому что мой брат не велел мне убить тебя.