С ранних лет мне снились образы, которые всегда сбывались с известной точностью. Я раньше всех узнавала, когда придут холода, кого настигнет хворь в хладные ночи или кто погибнет в походах на дальние земли. Называла имена и число умерших, чувствовала их боль и видела последние моменты, кричала от ран, ощущая привкус крови и смерти. Отец запрещал рассказывать людям, опасаясь, что меня, как и его вместе с Вальгардом, заклеймят отмеченными Хель. И я его слушалась, корчилась в судорогах по ночам и маялась от мигреней, пока однажды тайком не рискнула предупредить одного местного бонда не отправляться запоздалой весной на вылазку в горы.
Мне предвиделось, что на его отряд сойдёт лавина. Замёрзшие лица, искажённые гримасой ужаса, и хладные тела с изогнутыми в разные стороны конечностями мне снились пять ночей подряд. Отчаянные крики и ржание коней, грохот снега, жалобные стоны умирающих под толстым слоем завесы, боль, пронзающая раненые тела, и колючий холод, проникающий в сердце — всё слилось в изводящий кошмар, и я не выдержала. На рассвете перед походом прибежала к зажиточному дому и пала в ноги бонда, умоляя не ходить в горы. Плакала, кричала и заверяла, что прежде не слышала никаких разговоров соседей и врать не собиралась. Унимать истерику пришлось потревоженному отцу, который, не желая позориться ещё больше, холодно признался, что его дочь видит вещие сны. След от пощёчины сходил долго, а колени знатно болели от стояния в углу на камнях, но сердце ликовало — бонд остался жив. Лавина действительно тогда сошла и забрала жизнь потерявшейся собаки, чей скулёж по сей день звенит в моих ушах.
Сплетни разлетелись быстро, и с той поры округа принялась шептаться, нарекая меня будущей вёльвой. Однако отец об этом ничего не желал слышать и приходил в ярость, стоило кому-нибудь обмолвится о снах, пророчествах и сейде.
Линн не разделяла настрой Дьярви и тайком водила меня к Тьодбьёрг, позволяя окунуться в мир трав, рун и обрядов. Она считала, что нельзя игнорировать зов сейда, раз боги разделили со мной своё могущество. Вёльва поверила мне, но ничему не учила, не рискуя идти против воли отца. Она позволяла наблюдать за её колдовскими плясками, погружением другого человека в видения и приготовлением целебных отваров. Так бы продолжалось и дальше, если бы Хель не забрала с собой Линн, а вместе с ней и моё счастливое время.
Тогда отец отправил меня в обучение к своей единоутробной сестре Идэ, не желая слушать никаких возражений.
— Выброси эту дурь из головы, Астрид! Ты не вёльва и никогда ей не станешь, как бы сильно не пыталась, — голос отца гремел в тишине дома, пока я давилась слезами и кусала щёку, лишь бы не заплакать.
Вёльвы высоко почитались в обществе: к ним обращались за помощью, просили наставить и защитить от бед. Рождение, свадьба, смерть — ничто не проходило без их молитв. Они обладали тайнами самого существования и служили проводниками между смертными из Мидгарда и великими асами. Однако для моего отца всё это выглядело проклятием, пятном на его репутации. Он видел меня прилежной хозяйкой и будущей порядочной женой кого-нибудь из знати соседних кланов, но никак не той, кем я наверняка являлась.
Поэтому уже больше года я ходила по извилистой и крутой тропе в нижние районы Виндерхольма, где крыши домов так и норовили вытеснить друг друга. Родителями моего отца и Идэ были конунг Гуннар Свирепый и одна из его наложниц, которая умерла от горячки. Бастард-сын нравился дедушке больше: воспитание, походы, наставники и жена-воительница с приличным приданым — всё это досталось ему, стоило только родиться мужчиной.
Идэ не обладала ни красотой, ни острым умом. Она мнила себя хитрой и изворотливой интриганкой, но на деле была обычной сплетницей. Худые волосы цвета опавших листьев уже тронула седина, рыбьи глаза илистого цвета казались заспанными, бледная кожа придавала ей болезненный вид, который только усугублялся на фоне её тонкого, будто иссохшего тела. Её мужем стал воин средней руки, у которого всего было по чуть-чуть: маленький клочок плодородной земли, рыбацкая сеть, видавшая лучшие времена, три курицы и две свиньи, жившие в пристрое, откуда всегда тянуло вонью. По слухам ни один хэрсир, ни тем более ярл не захотел свадьбы с Идэ, однако правда, скорее всего, заключалась в нежелании Гуннара Свирепого маяться заботами о дочери от нелюбимой женщины. И если мой отец смог добиться статуса сквозь слёзы, пот и кровь, то тётка сторонилась битв и оружия, считая, что счастье женщины в очаге и хлопотах по хозяйству. Она мечтала о сыновьях, но и тут потерпела неудачу: у неё родилось две дочери — маленькая и пухлая Улла, походившая на мать, и Далия, которую соседские дети часто сравнивали с лошадью из-за слишком вытянутого лица.
Идэ ненавидела Дьярви, мучаясь завистью и изводясь желчью, которая часто донимала её болями в животе. Весть о моём воспитании она выслушала с улыбкой, растянув тонкие губы точно в удавку. Постоянная брань и злобные комментарии о моей семье звучали каждый день. Сначала я пыталась ей дерзить, бросаться колкостями и даже угрожать, за что тут же получила прозвище «дикарка» и оплеуху от отца, которому Идэ постоянно жаловалась.
— Она совершенно ничего не умеет, Дьярви! — причитала тётка. — Ни готовить, ни шить, абсолютно ничего, — отчеканила она по слогам. — Не понимаю, чему её учила эта старуха? Какой порядочный мужчина обратит на неё внимание, если она никудышная хозяйка? Пятнадцать лет уж скоро, а прок какой? Сны она видит, что с того? Каждому из нас Нотт со своей колесницы посылает образы, и никто пока что себя провидцем не огласил.
Отец не любил сестру, считая обделённой и зацикленной, но больше всего он не переносил замечаний, а потому после каждого визита Идэ я прикладывала холодное к щеке. О музыке, танцах и чужих наречиях пришлось забыть, постоянно стирая, готовя или крася ткани с нитками. Изначально меня воспитывали в традициях семей высшего сословия, не уделяя большого внимания домашним хлопотам, которые выполняли наши трэллы. Поэтому ни готовка, ни ткачество не давались легко с первого раза, но я честно старалась выполнять поручения. Однако всё, что я получала от Идэ — только брань и оскорбление. Так, презрение к ней стало крепнуть в душе, норовя превратиться в ненависть.
Подражая матери, Улла и Далия никогда не упускали возможности бросить колкость о неровных стежках, кривых швах или испорченной червями рыбе, которую они специально перевесили в пристрой над загоном свиней. Затхлый угол кишел назойливыми насекомыми и был напрочь лишен потоков свежего воздуха, что и позволило мерзким личинкам расплодиться внутри рыбы — вонь стояла жуткая. Сёстры втыкали иголки в мою одежду, мешали порошки для покраски, путали нитки, прятали свечи и таскали серебряные монеты из плаща. Особое наслаждение им доставляли шуточки о пророческих снах — они упрашивали предсказать им будущее, но стоило желаниям исполниться, как они поднимали меня на смех вместе с остальной детворой. Жестокие шуточки касались и внешности: я была слишком худой и бледной, будто драуг, а белокурые локоны и светло-серые глаза несправедливо достались такой ведьме, как мне. Жаловаться отцу не было смысла: он бы велел разбираться самой.
Последней каплей стала испорченная тальхарпа. По окончании посевных работ Идэ пригласила нас на семейный праздник, попросив меня исполнить несколько песен — тратиться на скальда ей не хотелось. Улла, демонстративно зевавшая всё выступление, хвастливо решила, что в игре на инструменте нет ничего сложного, и, дождавшись, пока я оставлю тальхарпу, начала неуверенно перебирать струны. Те не выдержали вражеского натиска и порвались, протяжно проскулив. От негодования Улла швырнула тальхарпу мимо скамьи, пустив кривые трещины по корпусу.
Отец, прознав о содеянном, пренебрежительно махнул рукой, сказав, что купит новую. Идэ же обеспокоенно кружила над дочерью, переживая, что та поранилась. Мне же досталась очередная порция упрёков: я не должна была оставлять тальхарпу без присмотра, тем более что она была слишком большая для коротышки Уллы. Я молча выслушала брань, сжимая подол платья и прикусывая до крови щёки, лишь бы не сорваться на проклятия. Вальгард сочувствующе обнял, обещая починить тальхарпу у мастеров, но мы оба знали, что сломанное единожды уже никогда не станет целым.
