Гулльвейг покачала головой, натягивая меховой капюшон:

— Выйдя за Одина, она принесёт ему власть над Ванахеймом, а себе ничего. Фрейя никогда так не сделает и уж лучше просто будет с ним спать, изводя Фригг.

Последнюю было ни слышно, ни видно. Трэллы поговаривали, будто она предпочла уединение, и единственными её гостями были только сыновья. Впрочем, встречаться с ней мне совершенно не хотелось, как и встречаться с Одином.

Первым порывом после того дня в Утгарде было дикое желание разнести весь Асгард в щепки, однако Гулльвейг сдержала меня, заверив, что это глупо и опрометчиво. Рассудок шептал, что ван была права: я — один, а их, ослеплённых ложью и доверчивых барашков, слишком много, чтобы справиться. Нет, здесь нужна была только хитрость и сторонники. Много сторонников. Вот только где их искать — пока что загадка.

Тогда я начал тренироваться в иллюзиях и магии ещё сильнее, чем прежде. Благодаря Бюлейсту появился доступ в чертог Утгарда, который мы с ним исследовали вдоль и поперёк. Гулльвейг часто порывалась ходить вместе с нами, однако брат противился, говоря, что эти места священны для ётунов, а потому не следовало приводить «предателей». Поэтому упросил вана не надоедать и позже потом передавал ей всё, что считал нужным и полезным. Гулльвейг возмущалась, говоря, что я не смогу оценить всего и обязательно пропущу важное среди всех развалин, однако умолкала, стоило напомнить о всех её секретах, в том числе имя таинственного наставника. Тогда ван замолкала, а после припадала к губам, утягивая в объятия страсти, в которой мы сгорали дотла. Нам не хватало воздуха, магия соединялась воедино и изводила своей мощью, норовя взорваться от вихря чувств, но мне и ей всегда было мало. Её тёмный сейд пульсировал под моими руками, обволакивал и забирал все силы, а она тлела от одного моего касания, снова и снова обжигаясь об огонь.

О своей истинной стихии я решил узнать у Бюлейста, которого так и не решился называть братом — слишком сложно. Тем не менее он всегда встречал меня улыбкой и с радостью отвечал на все вопросы.

— Мама была ваном природы, — рассказывал он, бродя со мной по развалинам чертога Утгарда, что скрипели под моими шагами. — Железный лес от её магии расцвёл и буквально дышал жизнью, хотя раньше там была непроглядная пустошь и тишина. Отец был великаном, а они лишены сейда, как ты знаешь.

— Я слышал, что некоторые из них способны обращаться в животных, — поделился я словами Гулльвейг.

Бюлейст пожал плечами:

— Ходили такие слухи, однако это уж слишком редкий дар, о котором только легенды и остались. У меня же дара никакого не было.

— Тогда откуда у меня дар?

— У некоторых полукровок встречались способности к сейду, — вспоминал он. — Думаю, твои иллюзии как раз отголосок смешения двух кровей.

— А огонь? — допытывался я. Должна же была быть причина, по которой мне достался этот дар.

Бюлейст ответил не сразу: иногда мне казалось, что его воспоминания постепенно блекли, поэтому он постоянно бродил по пепелищу и развалинам, освежая образы и ход событий.

— Отец как-то обмолвился, что его род происходил от ётунов Муспельхейма, правда, то было очень давно. Быть может, кровь нашей матери пробудила в тебе сейд, и в миг страшной нужды она родила могущественное дитя.

И пускай ответ выходил размытым, настаивать я не стал. Бюлейст любил вспоминать прошлое и с восторгом рассказывал о счастливых днях на том маленьком острове близ Железного леса. Оказалось, что брата нарекли в честь бури, что бушевала в день его рождения, и, как оказалось, ётуны всегда старались давать имена детям, связанные с природой, с которой все были неразлучны.

Со слов Бюлейста, мать часами могла сидеть подле животных, ухаживая за ними, или гуляла по полям, вдоль берега или даже уходила в горы, почитая мощь природы и её богатства. Она любила повторять, что каждое существо достойно существования, раз появилось на свет, и не стоит торопиться отнимать жизнь, если не можешь дать её в ответ. Отец разделял её взгляды только до обострения голода: тогда он уходил в лес, где просил прощения за пролитую кровь, и возвращался с мясом.

Однажды я не выдержал и упросил Бюлейста сводить меня к Железному лесу, что рос на самой границе меж Ётунхеймом и Мидгардом. Земли встретили туманами и полумраком, а под ногами лежало тонкое покрывало снега. Здесь не было слышно птиц и животных, а море словно замерло, забывая о волнах и прибое. Ветер чуть качал вершины елей, но навевал скорее тоску, чем дыхание жизни. Железный лес хоть и находился на окраине, однако ничем не отличался от Утгарда: мрачные развалины зияли дырами, напоминания об утраченном счастье.

— Как думаешь, Ётунхейм можно однажды вернуть к жизни? — размышлял я. Нет, я не проникся чувством родины, но видеть развалины было больно. Один вырвал целый кусок истории во имя собственной мести. Однако большинство было невиновато в его трагедии.

Бюлейст покачал головой:

— Не думаю. Мама была хранительницей корня, и она умерла, уничтожая и его. Ётунхейм умер вместе с ней — мёртвый мир, как и Хельхейм и Нифльхейм. Один из них окутан мраком и туманами, а второй льдом — там нет жизни, ничего. Поэтому призраки и гуляют по мирам, не зная покоя. Раньше они все обитали в Хельхейме, однако теперь за ними некому следить.

— А если однажды родится новый хранитель корня? Тогда мир может ожить?

Бюлейст сомнительно протянул:

— Не знаю даже. Это древняя магия, Локи. Быть может, твоя женщина разбирается в этом, — я усмехнулся, желая уже пожурить брата, как он продолжил: — Или её таинственный наставник.

— Ты догадываешься, кто это может быть? Наверняка кто-то древний…

— Да, догадываюсь, — перебил Бюлейст, однако делиться мыслями не стал и продолжил: — Даже если Ётунхейм вернётся к жизни, то кто станет в нём жить? Кроме тебя, ётунов нет.

Что-то в его интонации не давало мне покоя, но я смолчал: узнаю позже, а потому легкомысленно бросил:

— Великаны. Они всё равно ютятся то тут, то там. Люди их видят и в страхе убегают, асы и альвы их презирают, так что только и остаются пустоши двергов и вулканические равнины Муспельхейма — словом, не жизнь, а вечное изгнание. Здесь же они могли хотя бы дышать спокойно, не боясь, что на закате их погонят прочь.

— Ваш Всеотец такого не допустит, — брата буквально выворачивало от упоминания одноглазого хитреца.

— Это мой мир, и только мне решать, что здесь допустимо, а что нет, — произнёс я с нажимом, заставляя Бюлейста взглянуть на меня иначе.

Разговоры с ним вечно толкали на поиски истины в библиотеках до зари. Я пытался найти способ призвать призраков и пообщаться с отцом, однако не находил ничего — знания ётунов Хельхейма были то ли утрачены, то ли слишком запретны, чтобы передавать их другим. Последнее казалось наиболее вероятным, ибо Гулльвейг упорно игнорировала все вопросы о своей клятве и могуществе тёмных сил. Стоило только намекнуть, как она сразу отворачивалась, пряча недовольство, и объясняла тонкости гадания, смысл рун, показывала рецепты лечебных зелий и ядов, что могли в один миг убить человека и магическое животное.

— Однажды Фрейя открыла страшное знание, — поделилась Гулльвейг, когда мы сидели дождливым вечером в библиотеке. — Она поняла, что её любимых вепрей и моего сокола можно тоже убить. Любое существо из Ванахейма обладает сейдом и может чувствовать своего хозяина повсюду. Кроме того, наши животные — долгожители, что верны тем, кого избрали сами. Жизнь вана, аса да кого угодно, продляет и их существование.

— А раз они владеют сейдом, то могут и залечивать свои раны? — предположил я, развалившись на излюбленном подоконнике. Мир ванов вообще начинал мне нравится больше, чем привычный и лживый Асгард, где смена погоды ощущалась более ярко.

— Именно, — кивнула Гулльвейг, протягивая мне свиток. — Здесь собраны рецепты ядов и зелий для животных, что сестра составила сама. Заметь, каков рецепт первого и самого простого: порошок из жжённых трав, типа крапивы или бадьяна, смешивают с гнилой печенью волка. Подобная смесь медленно отравляет носителя, однако коварство в другом — животные могут переносить эту холеру.