Платон кивает.

- Вы хотите продолжать этим заниматься даже после того, как чуть не сварились заживо?

- Конечно, - отвечают братья хором так, словно ни единого сомнения быть не может.

И я смеюсь! Обнимаю Платона максимально осторожно, льну к груди, целую в щеку. Гарью от него несет. Ну и ладно.

То тосолом, то гарью.

Ну и ладно!

Ничто в мире от него не отвадит. Никогда и ничто.

- Кольцо на твоем пальчике, кис, и правда на месте, - говорит Платон в полголоса. - Правда вся-вся моя? А я без кубка в этом сезоне.

- Богом молю тебя, замолчи. Просто заклинаю! Я знаю, где болит, и куда при необходимости нажимать!

***

Максим заглядывает в палату минут через двадцать. Протягивает мне кофе, жмет здоровую руку Егору. Платон протягивает ему кулак, потому что кисть замотана полностью, лишь кончики пальцев торчат с потемневшими ногтями.

Когда знакомлю двоих самых близких мужчин своей жизни практически не нервничаю. Всё происходит легко, просто, быстро. Словно иначе быть не может. Меня не смущают ни обстоятельства, ни больничная палата. Я не боюсь гнева Максима, не нервничаю из-за возможной реакции Платона.

И тот снова не подводит: ведет себя доброжелательно, открыто и крайне во мне заинтересованно. Вот только аккуратно меня приобнимает, словно Макс может схватить и силой унести, словно с перемотанными руками надышавшийся дымом Платон хоть что-то может с этим сделать, хоть как-то удержать. Он бессмысленно страхуется, и это выглядит трогательно. Я там, где хочу быть.

Платон ставит моего брата, на минуточку — московского депутата - перед фактом, что как выйдет из больницы, будет просить моей руки.

Макс теряется от такой наглости, брови приподнимает, кивает слегка неуверенно. И потом, чуть позже, когда я выхожу его проводить в гостиницу, говорит:

- Ты что парню про меня рассказала, сестрица? Он только из-под наркоза, а уже требует твоей руки и сообщает о намерениях. Я хотел вообще-то познакомиться и пожелать здоровья.

- Ну я сказала, что ты злобный страшный цыган, у которого гонора и власти полные карманы.

Максим морщит лоб и закатывает глаза, я скрещиваю руки.

- Ну а что, не так?

Пожимает плечами, но выглядит довольным.

- Мужик-то твой не испугался старого цыгана. Смелый, значит, раз ты так ему сказала, а он осмелился при мне обниматься.

- Смелый. Очень классный. Самый лучший. Я наверное в сентябре за него выйду, Ба-Ружа всегда говорила, что это плодородный месяц. Богатый. Может, дети быстро родятся.

- Что? Дети? Погоди-ка, - прокашливается, перепугавшись. - Зачем так спешить.

Вздыхаю, не комментируя.

- Так больно ему, Ману, а у меня душа за него рвется. Так рвется, в клочья просто.

- Ты слышала, что я сказал? Тебе рано еще замуж и вообще...

- Ману! - всплескиваю руками.

- Ладно, потом договорим. - Он вздыхает, потом обнимает меня. - Не могу я тебя никому отдать, ты же моя сестренка. Все эти мужики, отношения, не дай бог плотские — это не про тебя.

- Да пошел ты, - обнимаю его тоже. - Я так мечтала об отношениях, особенно о плотских.

- Господи, - вздыхает он. - Сотрите меня память.

Мы размыкаем объятия, и я смеюсь немного нервно.

- Мне двадцать четыре.

- А выглядишь на шестнадцать.

- Я его очень люблю.

- Посмотрим, - смягчается Макс.

***

На следующий день я приезжаю пораньше, чтобы помочь Платону с завтраком. Они с Егором чувствуют себя значительно лучше — спасибо хорошим комбинезонам, пострадали не так сильно, как могли бы. Все еще под обезболивающими, потому слегка заторможенные.

Медленные. И от того забавные.

Егор молча черпает ложкой безвкусную кашу. Вяло жует и глаза закатывает, когда мы с Платоном флиртуем. Я кормлю его с ложки, он слегка смущается, от того, что находится в столь беззащитном состоянии. А я умиляюсь. Он злится, я звонко хохочу.

- Может, мне выйти? - делано вздыхает Егор.

- А ты можешь? - заинтересованно уточняет Платон.

Егор качает головой, опускает глаза.

- Прости, - говорю я быстро. - Не хочу дразнить тебя.

- Любовь прошла, завяли помидоры, - тянет Егор. - Веселитесь, меня отпустило.

- Серьезно? - изгибает Платон бровь.

- Я еще до гонки хотел сказать, но не нашел минуты. И еще... кажется, я на кое-кого запал.

- Да ладно? - мы синхронно поворачиваемся к нему.

- Мы переписываемся, - говорит, показывая мобильник. - Не знаю правда, что там на лице будет после того, как повязки снимут. Если не совсем стрем, то...

Договорить он не успевает, потому что дверь открывается. На пороге - Людмила Михайловна.

Она окидывает помещение быстрым взглядом и хватается за сердце. Выглядит ужасно — лицо серое, волосы взлохмаченные. Контраст с нашей уютной, хохочущей троицей колоссальный. Воздух будто гуще становится, а свет — скуднее.

- Мам, привет! Я же просил не прилетать, - морщится Платон немедленно. - Послезавтра меня выпишут.

Но она его будто не слышит, на меня смотрит. И когда я ловлю взгляд, читаю в ее глазах столько ненависти, что ощущаю дурноту. Она смотрит, как я сижу на кровати Платона, держу в руках чашку с кашей и ложку. Рядом салфетки. Я помогаю ее сыну позавтракать, и тот абсолютно счастлив. Он просил ее не прилетать. Потому что у него есть я, и теперь — это моя задача, о нем заботиться. И он хочет, чтобы именно я его кормила, именно я помогала и была рядом. Он, конечно, любит мать, но больше не нуждается в ней так, как в детстве. И близко не так. Он сам попросил меня приехать и помочь, чтобы не беспокоить медсестру, а ей сказал не приезжать.

Потому что у нас с ним наметилась семья. Потому что я больше всего на свете хочу о нем заботиться, а он так на меня смотрит, будто это я его обезболивающее, а не уколы, что ставят трижды в день.

Всё это зависает в воздухе. Пусть не так детально для его матери, но смысл очевиден. И ее взрывает.

Людмила Михайловна вдруг начинает на меня кричать, обвиняя во всем, оскорбляя. Она говорит, что меня нужно было охмурить ради брата депутата, что так придумал Рыбаков, но ситуация вышла из-под контроля! Платон и Егор синхронно поднимаются, чтобы ее остановить. Платон через боль подходит, встает между нами. Перебивает громко:

- Выпей воды! Выпей воды сейчас же! Что ты, блин, несешь, мама!

Я застываю. Потому что самое ужасное во всей этой ситуации — Максим, который стоит в проходе и подслушивает.

Голова начинает кружиться, на его лице непроницаемая маска.

Через пять секунд, узнав все, что хотел, Макс заходит в палату и говорит мне:

- Идем, Элина. Тут достаточно.

По лицу Платона считывается что-то вроде: твою мать.

- Дайте мне минуту, я ее успокою.

Сильно бледнеет, очевидно, от боли. Мое сердце сжимается, но я ничего не могу поделать.

Выхожу вслед за Максом в коридор, чтобы дать Платону ту самую минуту. А потом... вместе с братом уезжаю в аэропорт.

Платон

Теннисный мячик тут не поможет.

На автомате делаю несколько шагов к двери, но резко останавливаюсь. В пот швыряет, дурнота подкатывает. На пару секунд становится темно.

Вдох-выдох. Вдох-выдох.

Под звон в ушах прислоняюсь плечом к косяку, голову наклоняю и захожусь в истошном, сука, кашле. Легкие собственные еще немного и выплюну.

Перед тем, как дверь закрыть, Элина оглянулась и посмотрела так, что понятно стало — больше она не придет. Слишком унизительная сцена для всех ее участников.

Я в трико, с перемотанными руками, обросший. Так себе видок на фоне ее брата-депутата, прилизанного и с иголочки. Мозг быстро сопоставляет факты, перед глазами фотка ее бывшего — мопса с барбершопа. Искала, значит, парня внешне подстать брату.

Вот только я ни хуя не понимаю, когда работать и тренироваться, если столько времени внешности уделяешь.

Чувствую прикосновение, и оборачиваюсь.

Поднимаю глаза, не без труда взгляд фокусирую.