Иглами по коже прокатывается дурная мысль, что я несу чушь.

Пустое сердце мечется за ребрами. Смутившись, я резко отворачиваюсь.

Платон пальцами касается шеи. Вздрагиваю. Его смелость поражает, а его мама будет долго и горько плакать, когда я посажу Смолина за домогательства.

Ненавижу. Ни за что на свете. Дрожу. Ему надо уйти. Немедленно.

Пустота внутри такая, что пережить ее невозможно.

Платон крепко обнимает со спины. Так запросто и естественно, словно всю жизнь так со мной делает.

Потрясенная, оборачиваюсь, он наклоняется и, обхватив за подбородок, целует.

Горячие губы накрывают мой рот. Заминка длится секунду. Именно столько нам нужно, чтобы привыкнуть друг к другу.

В следующую — я доверчиво льну к нему, а Платон, заполучив меня в объятия, срывается.

Руки летят по телу, сминают, гладят, трогают. Языком он ведет по губам, раскрывая. По-мужски страстно и требовательно, быстро. Поцелуи сладкие, жгучие, сворачивающие все внутри в тугой узел.

Пальцы впиваются в мою спину и ягодицы, Платон вжимает меня в себя, кожа к коже. И я ощущаю мощнейший взрыв, после чего давящая бездонная пустота заполняется пламенем.

Спешка, скользкий пол, брызги воды. Пышущее жаром тело. Страсть как кислота растворяет разум.

Я становлюсь одновременно беспомощной и предельно значимой. Платон хватает меня с голодом и потребностью, напор сносит крышу. Целуемся и дуреем. Сама его трогаю — грудь, плечи, обнимаю за шею крепко, так, словно только мой. Он делает то же самое, и мы прерываем поцелуй на мгновение, чтобы просто крепко-крепко обняться. Словно заполняя пустоту друг друга.

Платон снова целует, а я вцепляюсь в его плечи, прикусываю губу. Ему по фигу. Пальцы растопырил и ведет по коже. Полотенце падает. Господи. Он холодный из-за душа, а внутри кипит все.

Платон. Платон Смолин.

Меня с головой поглощает черная вода, я отдаюсь ей.

Обнимаемся хаотично. Я щипаю его, он в ответ облизывает шею, ключицы. Словно его я. Дрожу. Трясет. Его дыхание горячее. Платон обхватывает ягодицы рукой. Задница у меня приличная, а он как-то одной ладонью умудряется накрыть. Гладит, стискивает до боли. Заставляет прильнуть теснее, наступает. Зажимает в угол. Эрекция пульсирует, она каменная, чувствовать ее кожей больно. Как елозит по животу, едва не царапает. А Платону будто просто больно. Все время больно — так чувствую его я сама.

Хотя не эмпат. Не эмпат я!

Он пьет меня, поглощает. И, как истинной жертве нарцисса, мне кажется, что за последние полтора года впервые живу и дышу! Хватаю его, насыщаюсь, расцветаю сотней весенних бутонов.

Вода льется, мы жадно дышим, обнимаясь и облизываясь. Кожа Платона горячая, гладкая, сам он крепкий. Спортсмен.

Хрипит что-то в губы, а потом резко толкается бедрами, врезаясь в меня членом. И такой он у Платона твердый, что я мгновенно по-девчачьи всхлипываю, воображая, что еще немного, и Смолин поменяет позицию. Толкнется уже ниже.

Внизу живота печет и пульсирует. Я чувствую, что мокрая вся, готовая для этого кретина.

Просыпается благоразумие. Швыряет в реальность. Я осознаю, что потом будет, что ждет меня. И так больно кусаю Платона за подбородок, который ласкала, что он отшатывается.

На следующем ударе сердца наши глаза встречаются. Его — темные от похоти, суженные. Почти злые. Я читаю в них желания, вижу, что он хочет со мной сделать прямо здесь. И хочу этого больше всего на свете.

Полтора года терапии с легкой руки Смолина отправляются в задницу!

Я наклоняюсь и юркаю вбок, выскальзываю из ловушки.

— Эй! — Отпихиваю.

Пламя в пустоте, что внутри меня, стихает, там одни голые, обгоревшие скалы и бездонная пропасть. Как никогда ощущаю одиночество.

— Кожа горит, ты меня тоже обжег собой, мне больно! — бормочу.

Платон мгновенно отступает, опускает руки. И словно пугается.

— Блин. Прости. Где болит? Я не хотел, — хрипит низко.

Так горячо, что я хочу с ним трахнуться немедленно.

Я рвусь к лавочке, хватаю вещи и выбегаю из душевой. Дверью хлопаю.

Колотит от холода.

Полотенце мокрое на полу осталось.

На миг застыв, прислушиваюсь — тишина. Я проскальзываю в гостиную, отматываю бумажное полотенце и вытираю себя. Быстро одеваюсь.

Спуститься бы вниз, прыгнуть в машину и выжать педаль газа! Но там так холодно! Невыносимо, пробирающе, жгуче. А меня и без того трясет. Пока машину прогрею, пока сама согреюсь... Да и строить из себя Золушку, что, обронив туфельку, то есть полотенце, скрывается в ночи, — беспросветно глупо. Завтра утром мы с Платоном встретимся, наши столы стоят напротив. Поэтому в небольшой кухне я первым делом под краном смываю маску для волос. Для подстраховки завожу с брелка ауди.

Нам нужно как-то поговорить, свести все в шутку. Эмоции — один из основных инструментов оценки происходящего. У каких пойдешь на поводу — такой результат и получишь.

Я не хочу драмы. Черт, мой босс адски сексуален и горяч — меня можно понять, в конце концов!

Менее рациональная часть меня нашептывает: нужно свалить немедленно.

Блин. Блин. Блин.

Подсушиваю волосы халатиком, который планировала надеть после водных процедур. Потом мочу его под краном и тщательно стираю с лица, шеи и плеч тосоловые поцелуи Смолина. Полощу рот несколько раз.

Безумие.

Платон и правда напился бензина, масла, кислоты или еще чего-то в этом роде, и вся эта гадость впиталась в меня. Иначе объяснить не могу, почему горю. В костерок плеснули топлива.

Голову обносит. Когда я, одетая, собираю волосы в хвост, мечтая свалить из гаража как можно скорее, дверь внизу громко хлопает.

Быстрые шаги по лестнице.

В этот раз не пугаюсь. Буду рада кому угодно, хоть парню из фильма ужасов про Хеллоуин, если продолжать тему кино.

Это оказывается не Майкл Майерс, а Егор Смолин. Черные джинсы, модный тонкий фиолетовый свитер, бомбер — он выглядит неотразимо. И нравится мне чертовски.

Вот блин.

Едва вижу улыбку, привычная пустота внутри заполняется кислотой, которая сжигает заживо.

Что я наделала?!

— Привет! Ты готова? Только не говори, что все отменятся. Иначе в следующий раз идем на свидание до душа.

Я хочу сказать Егору, что чуть не переспала с его братом, но язык отчего-то намертво примерзает к небу. Если бы вы однажды увидели перед собой этого классного парня с веселой улыбкой, то тоже не смогли бы. Никто бы не смог!

Придумать оправдание изменению планов с лету не выходит. Решив отложить это на потом, я выдаю:

— Ну почти готова.

— Все в порядке? Ты какая-то красная вся.

Взмахиваю руками:

— Не в порядке, конечно. Твой брат облился тосолом, выставил меня из ванной и моется моими шампунями уже пятнадцать минут. А это недешевое удовольствие.

Осознанно хочу показаться максимально неприятной, меркантильной и мелочной. Гадкой, равнодушной, эгоистичной. Потому что признаться в том, что Платон несколько минут назад терся об меня членом, а я облизывала его губы, — не могу физически. Даже если бы решилась, цыганская сущность не позволит произнести такие слова вслух.

— Каждая стоит половину зарплаты, что он мне платит! И я злюсь!

По закону жанра именно в этот момент Платон заходит в гостиную. На нем широкая белая футболка и черные, такие же широченные штаны. Одет он, скажем так, по-домашнему.

Я осекаюсь на полуслове. Сердечная мышца разгоняется против воли, мне точно пора магний попить и витамины проколоть. Что ж такая реакция?! Слежу краем глаза.

— Бро, ты в порядке? — спрашивает Егор, называет незнакомое слово. Видимо фирму, что выпускает средства, которые они заливают в машины.

Платон кивает, дескать, оно.

Сейчас скажет, что мы сосались, и я умру от стыда и ужаса. При этом больше всего на свете я хочу, чтобы он сказал, что мы сосались.