Дрифту я научился в пятнадцать в гаражах отца. В девятнадцать впервые выиграл «Тайм Аттак», в двадцать взял кубок на ралли. У меня была серьезная проблема. Нужно было выбрать одно направление и двигать по нему, но я не мог — нравилось все. Когда мне был двадцать один год, разбился дядя Фёдор. Сегодня ему исполнилось бы сорок три.

Закрываю глаза и вижу трассу, движусь по ней, словно в реальности все происходит. Мышцы напрягаются автоматически, готовясь к перегрузкам и тряске. Машина — не отдельный механизм, это экзоскелет, часть моего собственного тела. Я знаю наше красное кольцо наизусть, каждый метр, малейшие неровности покрытия. Иногда мне снится, что я еду по нему с закрытыми глазами. Раз за разом.

Показатели приборов. Переключение скорости. Рывок вперед, пока можно. Тормозная система откликается мгновенно. Вхожу в поворот, адреналин скачет, и я живу. Ускоряюсь на максимум. На этом участке можно.

Кто-то роняет ручку. Несложно догадаться кто.

Я открываю глаза и впечатываю их в монитор. Таблицы рябят, цифры сливаются, целую секунду мозг противится тратить силы на тексты. Вдох-выдох, работаем.

Пытаюсь у самого себя найти ошибку. В бюджет, даже с учетом столичных нахлебников, помещаемся. С большим трудом. Втянув животы и щеки, то есть ударив по зарплате.

Москва громко вздыхает, не позволяя ни на секунду забыть о ее существовании. Сегодня на ней длинное белое платье, на талии черный ремень. Такие же черные широкие браслеты, серьги. На цыганку похожа.

Дверь открывается, парни заходят один за другим. Живут в одном районе и практически всегда приезжают одновременно.

Барышня подскакивает и по-хозяйски угощает всех кофе и маффинами. Весело щебечет, рассказывая, как заблудилась в городе, топит гонор в самоиронии. Кажется даже приветливой. Может, зря я на нее накинулся?

Не в моем вкусе, но талия поразительно тонкая, я таких не видел. Плечи худые, широковатые, а вот изгибы, приятные глазу. Вчера Москва была в широких брюках, сегодня в длинном платье, поэтому что с ногами — непонятно совершенно. Но любопытно.

Обрываю себя и возвращаюсь к монитору. Мысли шалят, после разрыва с Юлей прошло много времени.

Документации — вал, половину рабочего времени сейчас занимают бумаги, так что на несколько часов мы все выключаемся, спеша закончить с рутиной.

Ровно в двенадцать Москва берет мобильник, прочищает горло и начинает вещать «на периферию», по традиции громко:

— Здравствуйте, Александр Петрович... Да, у меня уже обед почти, спасибо. Проблема есть: мне не показывают сметы, поэтому я не могу ответить на ваши вопросы... Верно, Смолин. Отказывается сотрудничать. Категорически. — Она широко улыбается, явно наслаждаясь тем, что я слышу эти жалобы.

Сука самоуверенная.

Наглость обескураживает. Начальство-то на моей стороне, все всё понимают. Чего добивается?

Рабочий чат взрывается. Я смотрю на оранжевые кружки с цифрами сообщений. Не читаю.

Проходит минута. Вторая. Третья.

Мой мобильник начинает вибрировать. Рыбаков. Беру трубку.

— Да?

— Ты, блядь, совсем охренел, Смолин?! — ор на максимум.

Блядь. Не на моей стороне, оказывается.

***

Элина

Возможно, месть и правда блюдо, которое стоит подавать холодным, но я никогда не была подлой. И не хотела бы такой становиться. Поэтому поговорила с Сашей в кабинете, при всех.

Играю жестко, но открыто.

Смолин общается по телефону.

Что лечат ему — понятия не имею, но судя по тону, который с трудом можно разобрать, натурально орут.

Платон Игоревич, отдать должное, не дергается, не уничтожает меня глазами, не швыряется предметами, а я была и к этому готова. Таращится в экран ноутбука, слушает. Лишь губы чуть сжимаются. Не смотри я пристально — не заметила бы.

— Я понял. Хорошо. — Он откладывает мобильник на стол. Молчит.

Пульс ускоряется. Мне даже кажется, что я на самом деле ощущаю запах машинного масла. Может, бешенство Смолина так пахнет?

Его плечи напрягаются. Они, кстати, широкие и крепкие, как и шея. Словно он не вылазит из спортзала. Руки длинные. Надеюсь, этими руками он не вцепится сейчас мне в горло.

Потому что... прищуриваюсь, прикидывая... дотянется запросто.

Расстояние между нами — меньше метра. За одним столом же сидим. Платон Игоревич спиной к стене, я — спиной ко всем. Усилием воли заставляю себя не сжиматься в ожидании ударов. Доверие, заработанное маффинами, вылито в унитаз. Но мне нужно работать, а Смолин мешает.

Сердце отбивает чечетку все быстрее и быстрее, как на соревнованиях. Все молчат.

Да боже! Будьте смелее.

— Начальство? — сочувствую я, не выдержав. Обхватываю губами соломинку, через которую втягивала латте, и громко отпиваю.

Это, честно говоря, нервное.

Смолин, натянуто улыбнувшись, поднимается и выходит.

— Ух! — выдыхает Дарина. — Смело ты. Я бы не решилась.

— Он, наверное, за кувалдой? — Свожу брови вместе.

Раздаются смешки. Шутка зашла.

Дарина тоже смеется и выдает:

— Не исключено. Но мы тебя в обиду не дадим, вдруг ты еще принесешь маффины.

Несколько минут в кабинете тихо.

В чаты меня не включили, доступа к данным не дали, поэтому я еще раз просматриваю публикации и статьи о Смолине, прекрасно понимая, что все видят мой экран. Пофиг. С раздражением впечатляюсь достижениями и регалиями.

Закончил профильную гимназию в четырнадцать, поступил в универ, потом магистратура, аспирантура. Блестяще защитил кандидатскую. Детей нет, женат не был.

Куда он ушел? Не плакать же?

Даже жалко, наорали на такого молодечика.

Платон Игоревич возвращается минут через десять, заплаканным не выглядит. Напротив, веселый и улыбчивый.

Подозрительно. Моя очередь напрягаться.

Он подходит к двери, которая прежде всегда была заперта. За ним плетется, судя по всему, завхоз.

Смолин достает ключ, открывает дверь и говорит вполголоса:

— Вот эту комнату нужно будет освободить и привести в порядок.

В этот момент я осознаю, что не дышала все это время.

Завхоз уходит, а Смолин возвращается к столу. Думаю, что займет свое кресло, но он этого не делает. Стоит над душой. Я поправляю воротник, становится душно.

— Собирайтесь. Съездим посмотрим цех. — Голос настолько прохладный, что понимаю: надо бы отказаться.

Стоит дать мужику время остыть. Хотя бы до послезавтра.

— Сейчас не могу, — говорю я храбро. — Собираюсь пообедать.

— Пообедаете по дороге. Я жду на улице. — Смолин разворачивается и идет к выходу.

— Мы точно за кувалдой, — бубню словно сокрушаясь, подскакиваю и хватаю сумку.

По кабинету вновь проносятся смешки, и из здания я выхожу с улыбкой. Кажется, какие-то подвижки намечаются, несмотря на конфликт.

Улыбка, впрочем, тает, едва я вижу перед собой сомнительную, едва живую японку. Двухдверную!

Максим выпорет, если я в такую сяду. Строгий старший брат уже брал с меня клятву, что я близко не подойду к мотоциклу. Про «Ниссан» он не заикался, но...

Под очень большим вопросом, есть ли здесь подушки безопасности.

Я сглатываю и интересуюсь:

— А вы докрутили подвеску?

Демонстративно проигнорировав вопрос, Платон Игоревич подходит к машине первым и открывает пассажирскую дверь.

Огось. Это что у нас за трансформация в джентльмена?

В тот момент, когда я уже начинаю переживать, не пригрозили ли ему зверской физической расправой, — мало ли какие нравы на этой отвоеванной казаками земле, — Смолин подхватывает пачку документов и тащит к багажнику. Бросает через плечо:

— Падайте.

А. Ну слава богу, просто освобождал место. Подхожу нерешительно.

— Да доедем, — отмахивается он, — не тряситесь.

— Я пытаюсь!

Выражение его лица нужно видеть. Смолин, наверное, напоминает себе , что женщин бить нельзя или что-то в этом роде. Закатывает глаза и качает головой.