Не понимаю, почему я до сих пор стою ровно, а не прыгаю в Акуленыша и не несусь в гараж обсуждать подробности.

Разрываюсь на две команды. Черт. Душа вылетает из тела и устремляется туда, к Охотникам. Где пиздец как интересно.

Я сжимаю зубы и целую секунду думаю о том, что, если бы отказался год назад от гранта, занимался бы сейчас только ралли. С братом. Пульс бахает. Перечитываю собственное сообщение ему на мобильнике, пока не отправленное.

Мы бы прыгали до потолка, сука, напились бы и орали с крыши, как это круто.

Не было бы этого проекта, встречи с Элиной, ссоры и желания выбить из Егора все дерьмо за тупое вранье, которое стоило тонны нервных клеток, сожженных ревностью. Чувство это тоже стремное, я до сих пор в нем плаваю.

Тогда бы все было проще.

И правда — чертов пластик.

Я отправляю брату сообщение.

Он читает, молчит. Херово.

Картинка второй, той, другой реальности такая яркая и заманчивая, что вдруг понимаю: я хочу туда. В простой сценарий без слепых зон, где все отлично. Где мы с братом, занимаясь спортом с пяти лет, вместе добиваемся успеха.

«Денег пиздец заплатят. Но дело не в них. Мирись с Егором», — пишет отец.

Не в них. А в приглашениях на соревы другого уровня. В гонках на другого уровня тачках.

На мобильник падает еще одно сообщение, на этот раз от Юляшки:

«Нам нужно срочно увидеться, Платош».

Качаю головой и убираю мобильник в карман.

В этот момент из здания выходят парни во главе с Москвой, та тащит папку со своими расчетами. Улыбается, продолжая рассказывать, как все будет и какие обязанности она возьмет на себя. Сыплет терминами — не остановить. Вот же развернулась.

Элина останавливается перед Акуленышем, улыбается и смотрит на меня с каким-то восторженным ожиданием. Ощущаю волну раздражения и отворачиваюсь.

Элина

В термодинамике есть такое понятие, как метастабильное состояние. Чтобы его получить, необходимо жидкость, например воду, очистить от мельчайшего мусора и пузырьков газа, а потом нагреть градусов до ста пятидесяти. Кипения при этом не будет. Но ровно до момента, пока искусственно не ввести в воду центры парообразования. Хватит малейшего пузырька. Едва уловимой тряски. И последует взрыв.

Я, может, и не жидкость на сто процентов, но весь день нахожусь именно в таком состоянии — нагретая до точки кипения, наблюдаю за Платоном неотрывно, жду пузырек, пылинку, намек или не такой взгляд, чтобы взорваться.

Смолин — нервный. В нем ничего не говорит о нестабильности, лишь только пальцы чуть громче, чем обычно, стучат по клавиатуре. Отбивают слова рьяно, борзо. Глаза бегают по строчкам. Я его, оказывается, зачем-то за прошлый месяц изучила досконально и теперь определяю настроение по скорости печати.

Ладно. Нужно как-то взять себя в руки и перестать представлять своего босса в шлеме и облегченном гоночном комбинезоне.

Или голым.

Или голым, но в шлеме.

Интересно, если я об этом заикнусь, как он отреагирует?

Строчит там себе что-то, зануда.

Упираюсь локтями в стол и на стикере рисую член Смолина в миниатюре. Поразмыслив, пририсовываю ему улыбочку. Нет, лучше хмурые брови. Вот теперь похоже.

Надо перестать вспоминать, какой Платон горячий и красивый на пике оргазма. Закидываю ногу на ногу и горестно вздыхаю. Или хотя бы перестать воображать, как он трахает мой рот языком, испытывая тот самый пресловутый оргазм. Будучи голым на мне. Без шлема. Но возможны варианты.

Прикусываю задумчиво костяшку пальца. Платон, будто почувствовав терзания, стреляет в меня хмурым пронзительным взглядом. Быстро подмигивает и возвращается к ноуту. Ч-черт, кажется, я немного намокла.

Что бы сделала Элина до курса психотерапии? Из кожи вон вылезла бы, стараясь понравиться. Уже бы дважды смоталась за капучем. А текущую холодность восприняла как прелюдию. Новая Элина этим заниматься не будет, хотя, не скрою, хочется сильно.

Новая Элина работает. Ну и рисует пошлые картинки на стикерах.

Закончив, мы отправляемся ужинать, а потом долго катаемся по ночному городу. Бесцельно, молча, под громкую музыку неизвестной мне группы. Платон витает в своих мыслях. Ему не звонят, и чуть позже, уже у подъезда, я отмечаю, что телефон он выключил. Это кажется странным, а еще похоже на красный флаг, но я по-прежнему сохраняю мнимое спокойствие. Хочу как-то намекнуть, что девушка я вроде как гордая и неплохо бы ему поехать ночевать к себе, но Платон так сильно напряжен, что решаю понаблюдать.

Продолжаю наблюдать, пока едем в лифте. Послушно открываю дверь.

Он целует меня, будучи таким же злобным и заведенным, каким шастал весь день. Ничего не могу поделать — закидываю руки ему на шею и льну к груди. Вдыхаю запах. Покорно размыкаю губы.

Мы оба торопимся жить, любить, чувствовать. Торопимся так, будто до конца света остаются считаные минуты, будто у нас нет или не может быть будущего. Лишь когда, прижав меня к дивану, Платон входит резким, уверенным толчком, он на миг останавливается. Ошалев от неожиданного острого удовольствия, я нежно обнимаю его руками и ногами и замираю тоже, кожей ощущая волну исходящего от него умиротворения.

После первой опустошающей близости смеемся. Платон присаживается, трет лицо, я разминаю его плечи. Хохочем над киношной страстью, над тем, как дрожат колени и как игриво пылает душа. Мы с ним... оба взрослые. Уж точно не девственные подростки, впервые дорвавшиеся до эрогенных зон. Научные сотрудники, на минуточку, со степенями и патентами.

Секс слишком спонтанный и горячий, и мне немного стыдно, что так с собой позволяю. Хорошо, что это Платон, который сам раскраснелся и дышит часто. Хорошо, что это первый парень, от которого я ничего не жду.

После душа Платон снова притягивает к себе, и я прикидываю, сколько ночей можно провести без сна, остаться в адеквате и не напортачить в делах?

В таком странном эротически-рабочем дурмане и метастабильном состоянии проходят следующие три дня. Мы работаем с утра до полуночи, после чего едем ко мне и занимаемся любовью. Спим урывками. Много смеемся, но мало разговариваем и мало едим.

Я пытаюсь стращать Платона, что если он не вернет себе аппетит, то его мама от меня коварно избавится. Смолин просто качает головой, не комментируя. Или броней оброс, и шутки про мамину корзиночку стали неактуальны, или воображает, как ночью трахнет меня, сравняв счет.

В сексе он... как фанатик. Неутомимый, страстный. Поцелуев бесстыже много — везде, по всему телу. Это непривычно и весьма смущает, но у Платона как-то так получается ласкать всю меня, владеть всем моим телом, что я, осмелев, целую тоже. Иногда нежно, иногда жадно. Он не против засосов, даже наоборот, что удивительно. Ему не нужно фотографироваться, ему плевать, что подумают парни в раздевалке спортзала. Он так сильно втягивается в процесс, наслаждаемся им, горит, что это... честно говоря, невероятно приятно.

Начинаю привыкать к нему и его телу... и опасно считать это все своим. Хотя и жду, что Платон сделает что-то неправильное. Нагрубит, посмеется, не знаю... уедет? Сразу после близости. Это было бы идеально для моего склеенного сердца. Я бы тогда страдала и влюблялась в него до бесконечности. Написала бы своему психотерапевту.

Когда Платон, вымотавшийся и какой-то будто похудевший после эротического забега между простынями, в очередной раз сладко вырубается в моей кровати, я обескураженно пялюсь на него, не очень понимая, что делать.

У нас с ним ненадолго. Ну не поженимся же и не родим детей! Мы вообще планы не строим на будущее! При этом к себе домой Платон не собирается. Вещи стирает вечером, утром надевает чистые. Зубную щетку и бритву купил. А трахается так, словно это самый ответственный секс в его жизни и недотрахать — смерти подобно.