Подошел, обнял, принял удар на себя.

Так получилось, брат, я в нее втрескался, давайте двигаться в новых реалиях.

Представляю себе эту фразу в красках, и внутри такое опасное счастье, что отворачиваюсь, потому что боюсь: не выйдет скрыть. Вдруг он не такой, как Тимур? Вдруг я ошиблась?

Пульс бахает.

— Да капец. Тросик порвался, а потом как хлынет, — говорит Платон медленно, хрипло. Усмехается. Низкий голос прокатывается по зудящей коже и ранит. — Не помню, как из ямы выскочил. Он какой-то ядреный, думал, глаза вытекут.

— Ты в курсе вообще, что его ни вдыхать нельзя, ни глотать? Ну и в кожу он впитывается моментально.

— Да в курсе. Ощущения теперь, будто полный стакан водки опрокинул. — Смолин прислоняется плечом к косяку. — Приход один за другим ловлю.

— Э-э-э, черт, может, в больницу?

— Да ничего. Я быстро смыл. Выживу. А ты-то где был?

— На тестах же.

— А-а.

Он прочищает горло и идет в мою сторону. Будто собирается обнять или... ну не знаю, влепить пощечину. Мне по-прежнему хочется, чтобы сказал что-то. Сама не могу решиться, но, если Платон хочет продолжения, открыть правду — дело важное. И если он это сделает, всем станет легче.

Но нет, проходит мимо. Достает из шкафа стакан, наливает из кулера воды. Осушает в три глотка, наливает еще. Егор подходит ближе, наклоняется и клюет меня в щеку.

— Окей. Ну что, суши волосы и едем? Хочу тебе одно место показать классное.

Платон, ты скажешь что-нибудь или нет? Я этого требую всем существом своим.

Кретин молчит. Ему стремно перед братом? Или просто не видит смысла освещать столь незначительный момент?

— Завтра рано на работу. Я, наверное, домой. У нас завал перед первым дедлайном, — даю ему поддержку.

— Ща погоди, улажу. Есть связи. — Егор коротко громко свистит. — Эй, Платон, простишь опоздание на пару часов?

— Прощу. — Смолин словно бьет наотмашь.

Я ощущаю обиду и понимаю, что ненавижу его каждой своей клеткой.

— Ты, кстати, почему не с Ритой? Собирался же.

Щеки горят так, что можно омлет пожарить.

Ритой?!

Платон морщится и быстро качает головой, дескать, передумал.

У него еще и подружка есть?!

Повелась, как последняя дура, на образ бывшего, такого же мудака. Стопроцентного. Нельзя хотеть Платона, о нем нельзя думать. Это грабли. Те же самые. Потом больно будет. Уже больно.

Сойдемся на том, что это срыв.

— Но шампунь нужно вернуть девушке, — говорит Егор со смешком.

— Или премию выписать, — добавляю я. — За труды, лишения и монотонную работу, от которой кони дохнут.

Платон, снова проходивший мимо, останавливается. Смотрит в глаза и открыто угрожает фразой:

— Я куплю тебе шампунь.

Платон

Это пиздец.

От нервного, мать его, напряжения дергается рука. Я подхожу к окну и наблюдаю, как брат открывает дверь тачки перед московской красотулей, наигранно раскланивается.

Тесты у него, блядь, в общий выходной день.

Элина смеется, делая реверанс. Садится за руль. Веселая, беззаботная. Я в полном ахуе, чуть не сожрал ее как живой десерт. А ей, выходит, шампуня жалко.

Моргаю несколько раз.

Упираюсь ладонью в оконный косяк и до рези в глазах пялюсь на белую ауди. Интоксикация усиливается, кровь послушно гонит антифриз по артериям к мозгу. Волна за волной накрывает. Я хочу действовать, но сдвинуться с места не получается.

Плохо. Блядь. Как плохо.

Влетел в слепую зону на скорости. Организм реагирует слабостью, дурнотой и злостью. Теряю контроль.

Член вот, правда, по-прежнему не унывает. То, что я вижу через стекло собственного брата с Москвой, — он воспринимает исключительно как зрительную галлюцинацию. Суку столичную хочет так, что едва не трескается.

Пах жжет как из огнемета. Ну и задница у нее. Охуенная.

Надеюсь, перед глазами темнеет из-за долбаного антифриза, а не от стыда, что облизал подружку брата. По нарастающей я прихожу в бешенство и не могу с этим справиться.

Отец учил, что гнев — хреновый спутник спортсмена. На короткой дистанции злость вытянет, но победа станет скорее чудом, а не результатом мастерства. Разовым успехом. Случайностью. Когда знаешь, что успех не заслужен по праву, на второй раунд не соберешься.

Если приучить себя не гасить гнев, а выпускать, — колошматить грушу, орать, швыряться вещами, — быстро привыкнешь и иначе уже не сможешь. В конечном итоге вмажешься на семи тысячах оборотов в стену.

Единственный способ здравой борьбы с гневом — это переключение на другую деятельность.

В состоянии глубокого ахуя и неадекватной злости я отхожу от окна. Останавливаюсь, задохнувшись.

Пью воду из стакана в кухне, достаю теннисный мячик и начинаю бросать в стену. Ловить. Кровь бурлит. Беру второй, бросаю тоже. Концентрируюсь. Перестраиваю поток мыслей. Ловлю — бросаю уже двумя руками, быстро, четко, тестирую пределы реакций.

Гребаная слепая зона. Понял же, что с Москвой все, ничего не светит. Уяснил, принял, отступил. Она тянется к Егору, меня блокирует мгновенно и технично. Не одобряю, но уважаю. Чуть что — харассмент, угрозы, насмешки. Окей, понял, не тупой. Не вышло. Не понравился. Я перебесился и успокоился.

Иногда желания не сбываются.

Ладно. Проехали. Взаимно у нее с Егором — что ж, счастья и благ всяческих.

Но какого хрена сейчас-то было?!

Картинки, как я сжимаю тонкую талию, как мну округлые ягодицы, порождают жар. Гребаный огнемет жжет, требует действовать.

Слепой крутой поворот. Мы не вписались определенно, вылетели с трассы, теперь с горы катимся.

И как выбираться?

Сцепляю зубы. И злюсь. Злюсь так, что башку сносит, ведет меня. Дурею. Круг по комнате как по клетке делаю.

Кидаю мячи, ловлю, снова кидаю. Играю уже не на ловкость, а на силу, они отскакивают от стены все быстрее. Я пытаюсь понизить уровень агрессии.

Кипит. Не могу справиться.

Что происходит? Что со мной, блядь, происходит? Я, тварь хладнокровная, в какие только аварии не влетал на треках, и пульс ускорялся, да, было, но спал я потом как младенец ночью.

Ищу. Анализирую. Ощущения подобного рода я испытывал, когда завязал со спортом и впервые не поехал на ралли. В день гонки тошнило от бешенства, когда читал о победителях, — крыло, размазывало, вело. Защитился, работал, пытался жить как ученый.

Звери защищают свою территорию, а я проебал ралли.

Отдавая свое — отдаешь часть себя.

В очередной раз зашвыриваю мяч со всей дури, пропускаю, и тот впечатывается мне в лоб. Психую, иду в спортзал и, натянув перчатки, долблю грушу.

Вредная, злобная, избалованная сука.

Чуть не сдох от счастья, когда заткнул ей рот языком. Когда застонала, как девочка хрупкая, забилась. Внутри похолодело, при этом кожа вспыхнула. В жизни так девку не хотел. К себе прижал. Моя, расслабься, моя, все.

Вообще такого не планировал.

Волосы дыбом встают. Пот катится, а мне холодно.

Отступил же, принял отказы ее. Не сдался, просто не любой кубок нужен в коллекции. Каждому свое. Егор опять же: «Я без ума от Элины, она настоящая, она не притворяется, она — крутая».

Я, блядь, просто делал свою тачку у себя в гараже.

Запах Москвы, одновременно сладкий и свежий, разобрал каким-то чудом среди вони антифриза.

Она бы дала хоть намек, что не против знаков внимания.

Такая ледяная в офисе — и такая нежная в объятиях.

Хотя бы раз как Егору улыбнулась, блядь, для разнообразия.

Вину перед братом я и ощущаю, и одновременно нет. В жизни так не работает: кто первый девку увидел, тот ее и танцует. Они толком встречаться не начали. Знаю, почему оттягивает, — влюбляет, чтобы, когда о себе расскажет, она уже не свинтила. Раз тянет с правдой, значит, Элина ему реально нравится.

Заношу руку и впечатываю кулак в мешок. Еще раз и еще. Встряхиваю головой. Размахиваюсь.