Если кто-то по какой-то причине не заметил, что мы с Платоном искупались в бассейне, а потом заперлись в кладовке на добрых десять минут, то нашу с Егором обоюдную холодность оценили все. Это был сложный момент, даже не представляю, как справилась. Охотники пялились с мрачным любопытством и на всякий случай держались подальше.

В таких ситуациях всегда обвиняют женщин — это закономерно, и сделать ничего невозможно. Влезла, соблазнила, рассорила. Я ночью осознала и попыталась смириться.

Все утро мы с Платоном пили кофе на улице. Обсуждали ралли, новых знакомых, погоду. Порывы влажного ветра покалывали кожу, я сжимала горячий стаканчик руками в перчатках и отвечала рассеянно. Украдкой рассматривала Смолина, слушала сердце и обалдевала от того, что натворила.

Почти сразу к нам подсела Юляшка, которую все воспринимали как явление и ровным счетом никак не реагировали на присутствие или отсутствие. Она села на лавку рядом с Платоном, тот аккуратно отодвинулся. Я вздернула брови и попыталась улыбнуться — вышло так себе. Подавленность. Мы втроем словно не знали, что делать, и были заперты в клетке на одной территории.

Юля болтала обо всем подряд, как заведенная. Все остальные были предельно заняты сборами, проносились мимо. Участники других команд периодически выражали респект Платону, тот всем кивал и благодарил, хвалил ответно, жал руки. Каким-то образом он посмотрел все заезды и был в курсе результатов каждой команды. Для каждой дружественной — имел в загашнике комментарий, совет или доброе слово.

Ко мне он тоже относился по-дружески. Был у него для меня и совет, и комментарий, и взгляд прямой, изучающий. Словно Платон сам не до конца осознавал, что сделал, и пытался понять, стоило ли оно того. С братом они друг на друга внимания не обращали, не пересекались, не обменивались фразами. Перемена в общении была настолько разительной, что не заметить ее мог только слепой.

Я убеждала себя, что мне должно быть все равно: не мое дело, не мой брат, не моя семья и команда. Да, переспала с победителем, которого хотела каждой клеточкой. А кто бы не переспал? Такой вот опыт. В душе же было крошево.

Понятия не имею, знал ли Игорь Смолин о случившемся, но он разбил наш болезненный треугольник, усадив всех троих в разные машины. Как менеджер и лидер, он принял решение, и все подчинились.

В дороге мы слушали музыку, ребята обсуждали ралли, а я читала документы Саши.

Ралли-ралли-ралли. Охотники могут говорить о тачках сколько угодно времени, и к концу пути я начала разбираться в некоторых вопросах.

Например, узнала, что одна из крупнейших фирм по производству машинного масла заключила с ними контракт. Впереди парней ждут большие перемены к лучшему. Покупка новых тачек, рекламные кампании, новые соревнования.

На ночевку не останавливались, долетели быстро. И вот я дома, за железной дверью. С четким планом не открывать ее еще минимум сутки.

***

Настолько увлекаюсь расчетами, что не сразу отдаю себе отчет: звонят в дверь. Я подозрительно замираю. Курьера не жду, гостей — тем более. С Дариной мы неплохо ладим, но не до такой степени, чтобы не предупреждать звонком о визите.

Сердечко сжимает глупая надежда, оно бьется учащенно.

Наверное, родные соскучились и прислали фрукты. Поддержка — именно то, что мне сейчас нужно. Хотя бы капельку.

Я поднимаюсь, медленно подхожу к двери, смотрю в глазок и шумно выдыхаю.

Смолин.

Чертов холодок пробегает между лопатками. Платон пялится в глазок, словно через него меня видит. Не моргает.

Быстрый взгляд в зеркало. Убираю волосы за уши. Щелчок замка, дверь открывается.

— Привет, — говорит он. — Ты дома, отлично. — И ногу ставит в дверной проем.

Видимо, чтобы не захлопнула. Оцениваю наглость.

Ненадежный, эгоистичный, еще и мамин зайчик. Абсолютно мой типаж, на двести процентов. Сколько еще нужно сессий с психологом, чтобы не запрыгивать на таких в подсобках?!

Тоскливо сглатываю. Платон адски сексуален.

И зачем приехал? Ему нужно налаживать отношения с братом, самое простое — свалить все на меня. Думаю, так будет правильно. Им еще на Гран-при ехать. А я? Кто я в их жизнях?

Стараюсь не вдыхать запах его дурацкой туалетной воды, на которую реагирую всем телом, как натренированная собачка. Стараюсь не разглядывать его лицо.

— Привет, — говорю как ни в чем не бывало, и никто в мире не знает, чего мне это стоит. — Ты что-то хотел?

Он улыбается — криво, натянуто. В глазах, впрочем, веселые искорки мерцают, и я делаю преждевременный вывод, что не ругаться приехал.

— Я придурок. — Платон покорно склоняет голову. Кается.

Моргаю недоуменно, потом, осмелев, улыбаюсь.

— Окей, — принимаю самокритику. — И?

— Поужинаешь со мной? — Он поднимает пакет повыше.

— Твоя мама приготовила? — уточняю с иронией.

— Приготовили ребята из суши-бара, — осекает Платон не без раздражения. — Мамину стряпню ты пока не заслужила.

— Что-о?!

Пикнуть не успеваю, как он хватает свободной рукой за талию, резко прижимает к себе и целует.

Как механизмы, выточенные друг по друга, стыкуемся идеально. И прервать такое немыслимо.

Поцелуй сначала жадный и грубый. В первую секунду, когда Платон прижимается губами, я рефлекторно ставлю блок ладонями, давлю на его грудь. Он царапает вчерашней щетиной. Когда движения губ и языка замедляются, вкус наполняет, а наша взаимная ласка становится щемяще чувственной и обескураживающе мирной, я перестаю отталкивать и начинаю робко поглаживать. Так он меня еще не целовал. Приподнимаюсь на цыпочки, позволяю.

Медленно, коварно-тягуче.

Нацеловавшись на пороге, Платон отрывается и, улыбнувшись, говорит:

— Зайду.

Смотрю в его глаза — в них азарт и радость, чего я не ожидала точно. Ни насмешкой, ни высокомерием даже не пахнет. Гостеприимно отступаю, принимаю из рук пакеты. Ставлю на комод.

Дышу через раз.

— Ты в прошлый раз меня не поняла, — говорит Платон, развязывая шнурки кроссовок в прихожей.

Дверь за собой закрыл. Как дома, в общем, себя чувствует. Озирается, оценивая ремонт.

— Как объяснил, так и поняла, — говорю отрывисто. — Все было в порядке. Что ты приехал, не пойму.

Он выпрямляется.

Видеть Платона Смолина у себя в квартире — странно. Дико. Неестественно. И оттого я очень стрессую. Уже почти приняла тот факт, что мы оба получили друг от друга, все, что могли дать. Дальше живем свои жизни.

Платон же подходит и вдруг подхватывает меня на руки.

Ахаю от неожиданности. Пытаюсь для приличия возмутиться, но он так крепко держит, что нет ни малейшей возможности.

Еноты где-то вычитали, что у гонщиков очень крепкие шеи, плечи, торс, руки. Чтобы сопротивляться тряске и перегрузкам. Все крепкое. В общем, это правда. Поэтому я обмякаю и робко обнимаю его за шею. Слежу с интересом за мимикой. Жду, что дальше будет.

— Если ты думала, что я умею только по подсобкам и душевым по-быстрому шкериться, то на самом деле нет.

— Вообще-то, так и думала.

Платон усмехается и качает головой. Потом серьезнеет, очень внимательно оглядывает мое лицо, домашнее платье. Его кадык дергается.

— Где тут спальня? — спрашивает он вмиг осипшим голосом.

— А зачем тебе? — шепчу едва слышно.

— Окей, найду сам.

И прямо так, со мной на руках, он отправляется на поиски спальни. А я продолжаю его обнимать и распеваю в голове одну и ту же фразу: «Почему бы и нет?» Под ритм колотящегося сердца.

Платон Смолин умеет не только по подсобкам.

С этой важной мыслью я открываю глаза и таращусь на его затылок. Вдох-выдох.

Внутри столько тепла и любви, что я, не справившись с утренним концентрированным счастьем, улыбаюсь. А потом тянусь и нежно целую Платона в плечо.

Мы отрубились ближе к трем, сейчас семь, при этом уснуть — немыслимо.

У Смолина, впрочем, такой проблемы нет: дрыхнет в моей кровати замечательно. Широкие плечи, мускулистая спина. Крепкие ягодицы и не менее крепкие ноги. Все это выставлено на обозрение без тени стыда и совести. Одеяло Платон попросту откинул. Жарко ему в холодной квартире. Сибиряки, что вы за народ? Закатываю глаза.