Какая-то внезапно сраженная, но все еще сопротивляющаяся чувствам, я замираю в вялой попытке оттолкнуть. Прижимаю ладони к его груди. Он наклоняется.

Жадно вдыхаю уже любимый запах, с удовольствием ощущая, как внутри все трепещет, реагирует. Платон тянется к губам, и я, все еще напряженная, позволяю поцелуй. Сердце колотится где-то в горле, когда его губы касаются моих. Пульс отбивает отчаянную какофонию, душа, не выдержав, рвется. Вот вам и разлука в сутки! Волна адреналина сносит с ног.

Мы целуемся так, как, клянусь, никто в мире не умеет: одновременно нежно и голодно. Со страстью, рожденной в противостоянии. С безбашенным обожанием друг друга. Его язык касается моего несколько раз подряд, прежде чем я закрываю глаза и расслабляюсь. Сдаюсь, обнимаю Платона за шею.

Кто-то хлопает.

Черт. Краска мгновенно ударяет в лицо.

Но я не двигаюсь. Так и краснею, позволяя себя целовать, позволяя любить.

Открываю глаза, когда он размыкает поцелуй. Сердце рвется на части. Никогда в жизни ничего подобного не чувствовала. Его пальцы с силой впиваются в мою спину.

— Это лучше кофе, — говорит он мне. Глаза сверкают.

Платон на адреналине. Заряжен предельно. Бешеный, как перед ралли. И я хочу его. Именно такого. Сейчас.

— Бодрит? — шепчу хрипло.

— Да.

— И почти внутривенно. В смысле со слюной быстрее доберется сюда. — Касаюсь его груди там, где сердце.

Кажется, оно у Платона тоже ускоренно колотится. Мы смотрим друг на друга.

— Спасибо, что приехала. Я буду думать, что ты смотришь через камеры.

— Конечно. Не сомневайся даже, я буду здесь. Выглядишь очень круто.

Он усмехается и подмигивает, окидывает меня быстрым взглядом и вновь натягивает балаклаву.

Режиссер кричит:

— Стартуем!

Платон застегивает шлем и идет к ангару, в котором по сценарию и начнется гонка.

Мустанг — синий, вымытый и отполированный до блеска — выглядит нереально круто и пафосно. Сколько там коней под капотом, лучше не знать.

С погодой везет — на небе ни облачка. Я прохаживаюсь по территории, Охотники при моем появлении все как один вяло кивают. Без особого интереса, хотя еще недавно мы едва не обнимались при встрече. Глаза отводят. Неприятно.

Егора по-прежнему нет. Пишу ему:

«Привет. Нам нужно поговорить. Так не может продолжаться».

Он не читает и не отвечает.

Ангар постепенно наполняется дымом. Я подхожу к мониторам, куда транслируется съемка, и, прижав руку к груди, наблюдаю за тем, как сделанная от и до гоночная машина шлифует пол, не жалея бензина и шин. Привязанная тросами, она разгоняется на месте. За рулем сидит мой любимый человек, вкус поцелуя которого намного лучше кофе и бодрит в миллиард раз сильнее. Я прямо сейчас его на языке чувствую.

На один из экранов выведена запись с камеры, установленной на шлеме Платона. Видны его руки в перчатках, держащие гоночный руль. Приборная панель со стрелкой спидометра. Я на миг зажмуриваюсь.

В следующую секунду мустанг вырывается из ангара и несется вперед. Разворачивается на ручнике, заходя в крутой поворот, от которого сердце ухает в пятки, и вылетает на дорогу.

Мой взгляд ни на секунду не отрывается от мониторов.

— Темп хороший, — замечает кто-то.

Рядом, чуть впереди, стоит Марсель и с мрачным спокойствием тоже следит за экранами. Я размышляю о том, на каких крыльях летала все последние дни, раскручивая роман с Платоном. Давая ему зеленый свет. Позволяя себе рисковать. О том, что жизнь этого мужчины, с которым настолько хорошо, что с ума можно сойти, сейчас зависит от любой крошечной детальки за десять рублей.

Целая жизнь!

Пытаюсь понять, доволен ли Марсель проделанной работой, но он, судя по всему, никогда не доволен. Руки на груди скрестил, хмурится.

— Значит, за ночь можно успеть установить движок, — говорю я весело. — Надо же.

Он молчит какое-то время. Когда уже смиряюсь, что он тоже со мной не разговаривает, Марсель медленно произносит:

— Движок ставится ровно столько времени, сколько есть. Ночь, сутки, неделю. Времени не бывает достаточно. Проверить все невозможно.

Внутри сжимается.

— Я думала, ты меня успокоишь. Ты главный механик.

— Я тебя впервые увидел в машине Егора.

Ничего не ответив, возвращаюсь к мониторам. Сжимаю губы, качаю головой. Ситуация не сглаживается.

Я снова думаю о том, что жизнь Платона зависит от работы Марселя и остальных механиков, и понимаю, что для меня важно их мнение. Не могу отмахнуться. Не могу послать их. Я хочу им нравиться. Должна, блин, как-то! Но пока не представляю, что для этого сделать.

Платон тем временем выезжает на мост. Кадры сумасшедшие. Парни вокруг громко хвалят, обсуждают! Я молчу, но от щемящего восторга и первобытного ужаса глаза слезятся. А сердце... мое бедное выпрыгнувшее из груди сердце летит сейчас вместе с ним в синем мустанге, на скорости двести километров в час.

Вечером Платон ждет у подъезда.

На нем больше нет секси-оранжевого комбинезона, лишь банальные джинсы и куртка — и то и другое черное. Осталась только осанка. И взгляд — тот самый, дикий, шальной, уверенный. Взгляд победителя. Все вместе делает Смолина неотразимым.

Завидев меня, он достает из Сильвии шлем, надевает и застегивает. Опирается рукой на капот, типа позируя. Я смеюсь! Пополам сгибаюсь от хохота.

— Прекрати! — кричу весело таким тоном, что очевидно же: продолжай. Подбегаю. — Как ты?

После съемок, которые длились несколько часов, Платон остался с командой отбирать кадры, а меня отправил домой. Предупредив, что вечером будем отмечать и чтобы была готова.

Я была готова еще два часа назад, но он, оказывается, вырубился. Проснулся вот только недавно и приехал.

Платон снимает шлем. Мы бегло целуемся.

— Я забронировал для нас одно место. Хочу тебе показать.

— Оу. Интрига. Я нормально одета? Подходяще?

— Идеально. Падай.

Мы забираемся в Сильвию, я оглядываю панель, руль, ручник.

— Что? — спрашивает Платон.

— Ничего. Слушай... а где остальные Охотники? Они будут там, куда мы поедем?

Он усмехается:

— Там будем мы вдвоем. У меня не та ориентация, чтобы приглашать в такие места друзей, знаешь ли.

— Команда разве не отмечает?

— Отмечает. — Секундная заминка говорит о многом. Изгои. — Но ты должна понимать, как гонщики отмечают удачный заезд: они все на кольце.

Разумеется, где еще могут быть фанатики? Хапают новую порцию адреналина, соревнуясь друг с другом. А Платон — нет.

— Я хочу побыть с тобой в каком-нибудь уютном месте, — продолжает он. Судя по тону, говорит искренне. — Я сегодня уже отвел душу. Не грусти, окей?

Он берет мою руку, кладет себе на ширинку, и я смеюсь, поглаживая.

— А мы можем чуть опоздать?

— Я на кольцо не хочу, — возражает Платон чуть резче.

— Я поеду с тобой куда глаза глядят. При одном условии.

— Так? — Он склоняет голову набок.

— Покажи мне, как это, — быть внутри гонки. Как это — быть тобой. Давай покатаемся вместе?

***

Темнеет.

Мы выкатываемся из гаража на трассу. Мощный движок мустанга послушно ревет под капотом, щекочет нервные окончания. В нем дури, наверное, как в небольшом самолете, и сейчас монстр словно нехотя подчиняется воле пилота, который никуда не спешит. Мустанг из последних сил терпит спокойный темп, Платон же болтает, эмоциями после съемок делится.

Я впервые сижу в жестком спортивном кресле, пристегнутая пятиточечным ремнем безопасности. Смотрю на себя будто со стороны и не узнаю тихую цыганочку. И в то же время — узнаю, как никогда раньше. Словно именно этого мне для жизни не хватало.

Синий мустанг изнутри еще прекраснее, чем снаружи. Необычная панель. Не такая, как в раллийной Акуле, но не менее впечатляющая. Спортивный руль истыкан множеством непонятных кнопок.