— Да еду я, еду! — я заскрипел зубами и надавил с остервенением на газ. — Спешишь к своему папику отработать машинку с правами ротиком? — спросил через зеркало брезгливо у пергидрольной блондинки с огромными, необъятными малиновыми губами на внушительном розовом внедорожнике, которая сигналила сзади, будто она меня могла услышать.

Водители соседних машин тоже словно сговорились и без устали принялись сигналить, надавливая на свои клаксоны до посинения, что те загудели в унисон долгим, беспощадным звоном, не давая мне ни на минуту сосредоточиться и понять, что же за бесовщина со мной претворилась.

— Выключите вы свои бибикалки, — стукнул я по рулю, перестраиваясь на соседнюю полосу и лавируя между машинами, — куда торопитесь, на тот свет? Все же стоим в одной пробке. Чего сигналить и душу рвать?

Я и правда не понимал тех, кто, попав в очередную, неизбежную пробку, а пробки неотъемлемы от Москвы, бессмысленно сигналил, поторапливая неведомо кого и куда. Я искренне любил Москву всей душой с вечными пробками, сумасшедшими спешками, ночной жизнью, бешеным ритмом жизни, хроническим недосыпом и погоней за успехом, ставшей почти религией за последние лет пять. И потому со смирением принимал пробки, повинуясь им и смиренно выжидая, когда одна из них выпустит меня из своих тесных, душных объятий, пока я, судорожно вдыхая кислород с примесями выхлопных газов, буду ехать до неминуемой следующей пробки. Для кого-то смирение — проявление слабости, мол, ты сдался воле обстоятельств. К слабым личностям я себя не относил, несмотря на некоторые человечески слабости. К тому же где-то прочитал, что смирение есть добродетель, противоположная гордыне. Гордыня у меня, к сожалению, отсутствовала в характере напрочь, иначе бы я не допустил тех злоключений, что случились со мной и с Мартой. Или я их и допустил из-за своего смирения, позволив другим бесчестным хозяйничать в собственной жизни и расхаживать там в грязной обуви с грешными помыслами, причиняя вред мне и моей любимой. Единственное, что меня раздражало в пробках — это уйма свободного образовавшегося времени, которое я, как правило, заполнял тем, что усердно и чрезмерно много думал, чем порой испытывал себя, мысленно изводя.

Мы подъехали к светофору, машины стихли, и я выдохнул на полторы минуты, рассуждая сам с собой:

«Последний звонок — входящий от Даниила, перед тем от Изольды. А после…ни черта нет после. Как так то? Люди добрые, подскажите да вразумите окаянного Платона Платонова! Допустим. Я уснул. Уснул, и кто-то подчистил историю моих вызовов на телефоне. Но я же был закрыт в машине изнутри. Тогда выходит. Что ни черта не выходит. Потому что выходит, что мне приснилось, как мне звонил Леонид, точнее с его телефона звонили Марта с Изольдой. И выстрелов не было никаких. И Тихон в мою любимую не стрелял. И с тётей Машей и папой Юрой я не говорил. Про дочку нашу с Мартой Алису не слышал. И Даниил не назвал Леонида Леопольдом. А был ли Даниил? Ах, да, он мне звонил. А я ему перезванивал? Было же дело? Или у меня раздвоение личности? Или сны на грани реальности? Что истинное? И что ложное? И как можно кому-либо доверять и просить о помощи, когда я себе то не доверяю?!».

Жёлтый, зелёный — погнали дальше. В первую очередь я решил разобраться со снами, если меня одолели именно сны, а не последствия полученных травм головы. Я увидел какое-то придорожное кафе-шашлычную с небольшой парковкой. «Отлично! То, что надо, чтобы собраться с мыслями. Мне не до шашлыков, конечно, да и на еду я смотреть не в состоянии. А вот кофе будет в самый раз. Заодно вполне обоснованно постою у них на парковке и покумекаю, чтоб никто меня не прогнал и не потревожил.», — здраво рассудил я.

— Двойной эспрессо, — бросил я вежливо подоспевшей официантке с чуть смазанной губной помадой по щеке в съехавшем на бок бежевом переднике поверх короткого коричневого платья, едва прикрывающего прелести девушки.

— Что-нибудь ещё желаете? — запыхавшись бегло спросила официантка, на бейджике которой красовалось курсивное «Аделина», и обернулась кокетливо на приоткрытую дверь некоего служебного помещения.

— Не желаю, Аделина. Можно пожалуйста кофе, покрепче и побыстрее. И нет, я не хочу ваш фирменный шашлык. — опередил я брюнетку с аппетитными формами, предугадав очевидный и заготовленный для всех посетителей вопрос. К тому же я не хотел отвлекать возлюбленных, коим помешал, с умилением поглядывая на юношу, что высунулся из-за двери в ожидании своей официантки, и догадавшись, что оторвал этих двоих от более приятного занятия, чем работа. Но и я не по своей прихоти оказался там, где оказался, дабы по крупицам восстановить хронологию событий и спасти Марту.

— Кофе так кофе, — разочарованно протянула Аделина, и, неспешно покачивая широкими бёдрами, переступая маняще на высоких каблуках серебристых босоножек, подошла к тому самому юноше, тут же шмыгнувшему за барную стойку к кофемашине. Видимо, официантка надеялась, что я не зря прервал их с «Артемием», и с меня получится срубить побольше денег.

Под заунывное дребезжание кофемашины и перешептывания Артемия с Аделиной я бездумно разглядывал ветхий интерьер кафе с отголосками чего-то советского: тёмно-зелёные портьеры, золотые скатерти на столах, гвоздики в стеклянных вазах, настольные лампы с салатовым абажуром на металлическом каркасе. И тут явилась она из темноты, пронзая меня взглядом тёмно-карих бездонных глаз.

— Позолоти ручку, молодой, красивый, — черноволосая цыганка коснулась меня костлявой рукой с множеством золотых колец и с ярко-красными длинными ногтями, больше напоминающими когти, — всю правду расскажу. Что было, что будет, чем сердце успокоить.

«Что за напасть такая?! Откуда она здесь взялась?! Что ей то надо от меня?! Разумеется, мне для полного счастья только цыганки не хватало, чтобы я окончательно свихнулся. Однозначно, без данного колоритного персонажа наша с Золушкой сказка была бы не столь увлекательной!», — хмуро покосился я на протянутую руку, не зная, как избавиться от цыганки.

— Кри́го! Сгинь с глаз моих и не распугивай мне редких гостей, Рузанна, — гневно всплеснул руками кучерявый, поседевший цыган с золотой серьгой в ухе, одетый в изумрудную блузу и обтягивающие кожаные чёрные брюки, заправленные в высокие сапоги с причудливыми носами, похожие на ковбойские, — сколько раз тебя просил.

— Но, Жан, камло́, — любезно обратилась цыганка к цыгану, затейливо крутанув перед ним пёстрой длинной юбкой и стукнув каблучками лакированных красных туфель с ремешком, — ему нужна моя помощь. Я вижу, его душа заблудилась. Ту на холясов.

— Дэ́влалэ! И почему я только женился на этой несносной женщине? — владелец кафе посмотрел в потолок, очевидно, обращаясь к Всевышнему, и смерил грозным взглядом жену. — И ты единственная, кто может помочь этому бедолаге? Он отказывается от нашего сочного, румяного, изысканного шашлыка. Да он же Чороро́! У него денег, разве что на кофе. Какое там позолотить ручку?!

— Что же ты привязался со своим шашлыком? Будь он не ладен. Не до еды ему. Аделина, принесите кувшин со святой водой, — обратилась ласково цыганка к официантке, и та скрылась в недрах кафе, — кофе здесь не поможет, — томно произнесла она и потрепала меня бережно по волосам.

И я, встрепенувшись, по инерции подорвался с места. Я перестал протестовать и роптать на встречу с цыганкой. Наоборот, мне почему-то показалось, что я очутился в этой опустелой шашлычной не зря, будто меня привело провидение за ответами. Хотя, что может быть безумнее, чем искать провидения у цыганки? Но в минуты отчаяния поверишь во что-угодно и кому-угодно, лишь бы тебя наставили на путь истинный.

— Что, что ты видишь, Рузанна? Я озолочу тебя, у меня есть деньги. — кинулся я к цыганке умоляюще и увидел, как на лице старого цыгана отразились недоумение и оживление. — Уважаемый Жан, можно? Пожалуйста!

— Вай-вай, — закатил нарочито глаза цыган и сурово дал своё добро, — Мишто́! Делайте, что хотите! Помоги этой заблудшей несчастной душе.