загрустила шибко обо мне, что ты часто ходишь на дорогу в старомодном ветхом шушуне.

— Не надо меня путать и заговаривать Есениным, — я растерялась, услышав стихи любимого поэта, — объясни пожалуйста толком, что происходит.

— Нечего объяснять, — сухо затараторил папка, — тебе выпутываться пора из паутины собственной непутевой жизни. Ты сплела, переплела и запутала паутину себе и другим. А теперь хочешь легко отделаться? В царство мёртвых ей подавай да душу в рай переселяй. О, я стихами заговорил.

— Папенька, ты говоришь загадками, — я призадумалась и грустно ухмыльнулась, — секретики-семицветики, как у Платона?

— Про Платона она заговорила, ишь ты, — отец насупился, — да как же ты могла забыть то своего суженого, небом тебе данного? — пожурил меня отец, и я сникла, ничегошеньки не понимая.

— Небом данного? Леопольда? Я его не забывала. — на глаза навернулись слёзы, отец отчитывал меня, но я не понимала, что сделала предосудительного.

Отец разъяренно замахал руками и зло бросил мне.

— Какого Леопольда, Марта?! Очнись ото сна. Приди в себя. Сколько можно жить в забытьи?! Я понимаю, тебе там хорошо, уютно, и мухи не кусают. Но жизнь продолжается. И от тебя зависит другая, ценная жизнь.

— Но отец, я надеялась, ты меня просветишь, откроешь тайну, что произошло с нами, со мной, с любимым Плутонием тогда 17 лет назад.

— Тебе никто не поможет, дочка, — грустно произнес отец, и душу снова заволокло тяжелой, беспросветной пеленой.

— За что ты лишаешь меня надежды? В чём я согрешила?

— В том, что забыла по своей воле то, что было важно для тебя. Хоть Плутония вспомнила, и то слава Богу. Запомни, ни я, ни тётя Маша тебе не помогут. Помочь себе можешь только ты сама, ты одна, если захочешь. А до тех пор.

— Да как же я вспомню, если столько лет не могла вспомнить? — не выдержала я причитаний отца и всхлипнула. — Что ты со мной как с дитятей разговариваешь, папа? Я взрослая женщина.

— Вижу я, какая ты взрослая, — отец сбавил тон, — взрослые берут на себя ответственность за свою жизнь, борются за свою любовь, а ты плывёшь по течению, наслаждаешься эйфорией беспамятства и предпочитаешь реальной жизни волшебную сказку. Платон — волшебник, Платон — чародей, да? Взрослая женщина бы так сказала про Платона? — голос отца опять повысился. — Нет. Любящая и взрослая женщина бы назвала Платона мужиком, мужиком, что надо, дочка. Как ты измывалась над ним, так и измываешься дальше, эгоистка, вся в мамашу свою.

Лёгкие будто заполнились резко до краёв чем-то вязким, стало нечем дышать. Пространство вокруг потемнело, на небе сгустились тучи. И я увидела, как белая ряса отца окрасилась в кроваво-чёрный, его лицо извратилось, а над головой появились острые, изогнутые рога. Я оцепенела от ужаса — передо мной стоял чёрт вместо отца, или отец и был чёртом, или стал им, или я сошла с ума. Омерзительное нечто с рогами зашипело, расплевалось и ударило меня копытом в живот. Я взвизгнула от опоясывающей боли, что вернулась ко мне, попятилась назад и рванула туда, откуда так бежала восторженно к отцу. Обратный путь оказался короче и быстрее, потому что пол подо мной наклонился, я заскользила и покатилась кубарем вниз, ойкая, набивая себе шишки на и без того ноющем от ран теле. И в самом конце услышала истошный крик Изольды.

— Отпусти её, говорю, слышишь? Лёня, задушишь же, загубишь! Липатов, опомнись, мало тебе одного раза было? Ты Марту добить решил?

— Ааа, — заголосил бывший, — я убил, убил Марту? Она не дышит, Изи.

— Как не дышит?! Марта?

— Марта Юрьевна, просыпайтесь, Золушка, спящая, — кто-то звал меня, и я поспешила открыть глаза, предвкушая встречу с Платоном: «Кто же, кроме него, мог назвать меня Золушкой? Только мой чародей Плутоний.». Но Платона не оказалось в палате. Да и мужской голос, что прохрипел участливо мне на ухо, настойчиво вырывая меня из сна, был возрастным и незнакомым. «Сон. Это ведь был сон?», — задалась я немым волнующим вопросом. Но, оглядевшись по сторонам, с сожалением поняла, что сон был лишь отчасти, а душил меня Леонид наяву, душил по-настоящему. Горло больно сковало, будто бывший душил меня не руками, а сдавливал мою шею ржавой цепью. Я открыла рот, чтобы откликнуться мужчине, видимо, врачу, облаченному в серо-голубую медицинскую рубашку и брюки в тон халату Изольды, что сидел на стуле рядом. И не смогла сказать ни слова или не услышала свой собственный голос. Глаза наполнились мгновенно слезами, я заёрзала на больничной койке, раздираемая чувствами и тревогой: «Что со мной? Проблемы всё-таки с голосом или со слухом? И то, и другое мне крайне не нравится и пугает. Что мне там Липатов повредил? Ответьте кто-нибудь!».

Врач, имя которого я не могла разобрать на бейджике из-за нахлынувших слёз, заметил моё беспокойство и бережно накрыл своей большой, волосатой рукой мою. Я ощутила тепло и приятное покалывание. Врач молчал, но я медленно успокаивалась, а слёзы застывали. Врач поймал мой относительно осмысленный взгляд и снова заговорил.

— Полно вам сырость разводить, — мужчина подмигнул мне и расплылся в заразительной улыбке, что я улыбнулась невольно в ответ, хотя улыбаться было совершенно нечему в подобной ситуации.

Я оказалась связана по рукам и ногам во всех смыслах. Я припомнила, что мне говорил во сне отец или тот, кто явился в его образе: «Взрослые берут на себя ответственность за свою жизнь, борются за свою любовь, а ты плывёшь по течению, наслаждаешься эйфорией беспамятства и предпочитаешь реальной жизни волшебную сказку». Я была несомненно благодарна Владиславу Григорьевичу — мне удалось рассмотреть имя врача — за положительный посыл и его доброжелательность, но сникла, перестав улыбаться, трезво осознав, что не вижу выхода из этого всего. Что было по факту? Что я имела по итогу? Что меня ждало дальше? Да будь я тысячу раз самой взрослой и сознательной из всех взрослых — я не видела выхода, никакого не видела выхода из ситуации, в которую попала под стечением обстоятельств, не зависящих от меня. Тупик. Беспросветная бездна страха, разочарования, потерь. И я…одна на больничной койке. Даже, если бы Платон захотел, он бы меня не нашёл. Стараниями Леонида я была надёжно спрятана и скрыта от глаз людских. Сбежать мне тоже не представлялось возможным. Я понятия не имела то, где нахожусь. Вдобавок ко всему я не могла говорить или не могла слышать. Нет, всё-таки говорить. Я же отчетливо слышала Владислава Григорьевича. Страх не заговорить никогда, не задать бушующие во мне многочисленные вопросы разъедал больно душу, словно прожигая кислотой. И неопределённость подступила вплотную, окутала меня с извращенной любовью, как она это делала после расставания с Липатовым, перед трудоустройством в «Платонов и партнёры». Только я обрела незримую почву под ногами и зажила стабильно, и на тебе очередную ледяную волну безысходности. «По течению я плыву? В сказке живу? Всем бы такую сказку, как у меня, когда кругом одни злодеи и бессильные чародеи. И плыву я всю свою жизнь против течения и пытаюсь удержаться на плаву, как бы меня не затягивал воронка судьбы на дно.», — размышляла невесело я, с угасающим угольком надежды поглядывая на врача. Тот уловил перемены моего настроения и тоже посерьёзнел.

— Давайте, Марта Юрьевна, сразу с вами договоримся, что вы отбросите мрачные мысли, иначе я не смогу вам помочь, — Владислав Григорьевич вопросительно поднял бровь, а я нахмурилась, но согласно кивнула. — То-то же. Ничего страшного не произошло. Да, вы подверглись насильственному удушению. И куда только смотрела охрана? Да, у вас передавлен возвратный гортанный нерв, что и вызвало афонию. Попросту говоря, из-за асфиксии вы потеряли голос. Но потеряли голос временно, я вам гарантирую, мы вас вылечим. Не вы первая с афонией-какафонией, не вы последняя, скоро запоете соловушкой.

Так и хотелось ответить врачу: «Знаете, в моей жизни давно сплошная полоса какафонии». А как я должна была отреагировать на столь радостные новости? Действительно, не я первая, не я последняя, куда не посмотри. Половину своей жизни не помню. А в 42 года начинать новую жизнь, не помня старую, мало заманчиво и перспективно. Муж, с которым мы небом венчаны, бросил меня после 15 лет совместной жизни ради беременной любовницы, с которой мне изменял и до замужества. Муж, из-за которого я и не помнила половину своей жизни и любимого Плутония. Меня похитили, порезали вазой, придушили и лишили голоса…права голоса. И никто, кроме Изольды и Леонида не знал, где я нахожусь. Я почувствовала себя героиней какой-то слезливой мылодрамы, с одной загвоздкой, что по закону жанра в сопливых мелодрамах героиня в конце всегда за 5 минут до титров: всё вспоминала, её спасал романтический герой, да-да тот самый, которого она забыла в начале фильма, затем героиня воссоединялась с дочкой и с героем опять же, а злодеев через одного ждала кара небесная, и…жили они дружно да долго и счастливо, в мире, согласии и любви. Я же склонялась к тому, что в жизни, моей реальной жизни наступил переломный, безвозвратный и грустно-финальный момент, минорный аккорд, провозгласивший устало: «Вот и сказочке конец, а кто слушал — молодец!».