— Для некоторых исследований, да.

— Почему? Почему ты делаешь это с нами?

— С вами? Насколько я помню, ты ничему из этого не подвергалась.

Острая боль ударяет в уголки моих глаз, когда они наполняются слезами, и я падаю обратно в кресло. Чувство вины гложет меня изнутри — то же самое холодное чувство вины, с которым я засыпаю каждую ночь в этом месте, когда крики проникают сквозь стены.

— Я бы заняла его место в любой момент.

— И ты умрешь в тот момент, когда они узнают, что ты девушка.

— Я все равно умру, не так ли? в конце концов?

— Безразличие к смерти тебе здесь не поможет. Научись быть безразличной к боли, и ты станешь непобедимой. Непокорной.

— Бесчеловечно. Никто не является непобедимым.

Его взгляд опускается на мои колени и обратно.

— В вашей книге, если бы мальчик перенес бремя брата или сестры, он бы наверняка погиб.

Я бросаю взгляд на библии, сложенные стопкой позади него.

— И в вашей книге человек умирает на кресте за свой народ.

Улыбка приподнимает уголки его губ, но мой гнев слишком силен, чтобы оценить, что это одна из первых искренних улыбок, которые я вижу у этого человека.

— Touché. Ты очаровательный ребенок, Дэни. Но для протокола, я давным-давно отказался от этой книги. Он поднимается со стула, выбрасывая сигару в пепельницу на своем столе.

— Я расспрошу о твоем брате, но ничего не обещаю. Это все, что я могу тебе предложить на данный момент. Пожалуйста, отнеси труп в мусоросжигательную печь, прежде чем отправишься на обед.

Я вращаю тело и спускаю в подвал, как обычно. Я взяла за правило поднимать простыни с других кроватей, молясь, чтобы не наткнуться на своего брата. Каждый день я затаив дыхание смотрю на изуродованные похожие на скелеты тела, подготавливая свой разум к тому дню, когда увижу спящее лицо моего брата. И теперь, когда я знаю что ему делали инъекции, узлы в моем животе сжимаются сильнее, чем раньше. Через несколько минут я пробираюсь к самому началу состава, и двери открываются, посылая волну тепла и тошнотворный запах горелой плоти.

— Как дела, Дэнни бой? Майк называет меня Дэнни бой, что всегда кажется мне странным, независимо от того, сколько раз я слышу "мальчик". Он оператор печей, тот кто сжигает тела и напугал меня до чертиков, когда я впервые спустилась сюда.

— Это продолжается. Сегодня меньше, да?

— Похоже. Некоторые документы переведены в другое здание.

— Это облегчение.

— Для нас? ДА. Для бедных ублюдков, которые получат их следующими? Нет. Одетый в свой обычный фартук и маску, он кладет руки на бедра, привлекая мой взгляд к крови, на которую я стараюсь не смотреть, разбрызганной по его передней части, и белым бинтам, обернутым вокруг его руки.

Я поворачиваю голову в его сторону, отмечая некачественную упаковку, которая говорит мне, что это был не один из документов наверху.

— Что случилось с твоей рукой?

— Ах, это? Поднимая руку, он рассматривает руку и кладет ее обратно на бедро.

— На нее плеснули Кислотой.

— Кислотой?

— Какой-то химический коктейль. ‘Во что мы макаем тела перед сжиганием. Убивает инфекцию, поэтому она не распространяется по воздуху. Он наклоняет голову и прячет забинтованную руку за скрещенными руками.

— Могу я спросить тебя кое о чем? Зачем ты заглядываешь под все простыни?

Я оглядываюсь на две дюжины или около того грядок, выстроенных в ряд для мусоросжигательной печи.

— Я кое-кого ищу. Если увидишь здесь мальчика, светлые кудри, голубые глаза. Ты дашь мне знать, хорошо?

— Конечно, малыш. Он дергает головой.

— Убирайся отсюда. Тебе не обязательно быть здесь внизу, во всем этом.

Просьба, которая не требует подталкивания с моей стороны.

Кивнув, я бегу обратно к лифту и нажимаю на дверь на второй этаж. Добравшись до хирургического отделения, я выбрасываю все свое снаряжение в мусорное ведро, умываюсь и открываю двери в приемную, направляясь в буфетную.

Ужин желанный, но сегодня менее аппетитный, пока я подношу миску ко рту и пью бульон. Засовывая хлеб в рукав, я выхожу во двор и ищу Абеля.

Его нигде нет.

— Абель! Я кричу, стараясь не привлекать внимания охранников с противоположной стороны. Все знакомые лица оглядываются на меня, пока я осматриваю двор, и когда мой взгляд падает на Сэмми, я указываю пальцем, чтобы он подошел к забору. Одетый в грязный подгузник и почесывающий свой впалый живот, он ковыляет к нам. Для малыша неестественно ходить так резко, как будто это причиняет физическую боль его ногам, и я съеживаюсь от того, как он без колебаний выполняет мою команду, несмотря на это.

— Где Абель?

Его опущенная губа сопровождает пожатие плечами, и он снова смотрит во двор.

— Я знаю. Он похож на овцу. В последние недели его речь ухудшилась, а от рассеянного взгляда у меня немного успокаивается желудок. Ребенок теряет хватку, становится более отстраненным от своего окружения. Так даже лучше. Они меньше плачут. Меньше боятся.

— Хорошо, спасибо, приятель.

Он кивает и ковыляет прочь, бесцельно бродя по двору.

— Если его здесь нет, значит, он ушел. Голос привлекает мое внимание к мальчику, сидящему у забора. Я не замечала его раньше, но я оглядываюсь, чтобы посмотреть, со мной ли он разговаривает.

— Когда я впервые попал сюда, моему брату тоже выделили этот тюремный блок. Каждый день я выходил, чтобы поговорить с ним. Его звали Шон. По большей части здешние мальчики выглядят одинаково, с бритыми головами и хрупкими телами, но у этого сбоку на голове длинный шрам, который напоминает мне о книгах о Франкенштейне, которые были у моей матери.

— Однажды я вышел сюда, а его уже не было.

— Возможно, его перевели. Ты не знаешь.

Он насмехается над этим и качает головой.

— Он ушел. И ему лучше. ‘По крайней мере, он поспит. Когда мальчик поворачивается ко мне, я отскакиваю на шаг назад. Шрам, который выглядит так как будто его обожгли, обрамляет его глаз. Кожа натянута в уголке, из-за чего он прищуривается, и я стараюсь не пялиться.

— Как долго ты здесь? Я спрашиваю.

Дело в том, что этот парень не знает, что я работаю в морге каждый день. Я бы знала, если бы оттуда вынесли тело. И если Абеля перевели, я узнаю от Фалькенрата.

— Два года.

Иисус. Должно быть, он пробыл здесь дольше всех, потому что большинство людей так долго не протягивают.

— Я… Дэнни.

— Ты не спишь там, где спят все остальные. Почему? Он не смотрит на меня, когда спрашивает, вероятно, не желая будить охрану. В последний раз, когда ребенок спросил меня об этом, он исчез со двора.

— Я приписан к хирургическому отделению.

— Я не спрашивал, куда тебя назначили. Мы все куда-то назначены.

— Я сплю там. Остальные очевидно обратили на это внимание, так что я не могу ему лгать.

— Со всеми этими телами? Он дрожит и засовывает сигарету в рот, делая затяжку.

Тела увозят в морг, но если он думает, что это делает мое устройство для сна менее привлекательным, я соглашусь с этим.

— Ты привыкаешь к запаху.

— Они там с тобой делают всякую хрень?

Отвечать на каждый вопрос становится все труднее, и я беспокоюсь, что скажу слишком много, но он первый мальчик, с которым я заговорила так непринужденно с момента моего приезда. Комментарии Фалькенрата о фаворитизме проносятся у меня в голове.

— Например, если я не буду делать то, что должен? Да. Меня бьют. По правде говоря, доктор Фалькенрат никогда не бил меня, даже когда я разлила формальдегид по всей столешнице или разбила линзу его микроскопа, когда сфокусировала слишком близко.

Парень хихикает и выпускает облако дыма.

— Мы все пострадали. Я не говорю о том, что меня подстрелят. Он напоминает мне парней из Deadlands — трудолюбивых и саркастичных. Они тоже курили, ругались и подбирали слова.