Обед состоит из хлеба и бульона, приготовленного в основном на воде, с небольшим количеством картофеля и фасоли. Ужин такой же. Вода подается только во время еды, за исключением завтрака, когда подается холодный кофе. Мальчикам, выполняющим тяжелую работу, разрешается дополнительное количество воды, чтобы они не упали в обморок на жаре. Впрочем, они — единственное исключение. Всем полагается по одному ковшу на каждого.

Еда — это все, о чем я могу думать. Это все, о чем говорят мальчики в тюремных блоках. Когда они работают, когда я прохожу мимо них во дворе. Голодание имеет целью не позволять разуму забывать о теле.

Я узнала, что в этом квартале в основном мальчики-подростки примерно моего возраста. Многие из них сидят вместе — я полагаю, соседи по койке, и они внимательно наблюдают за мной каждый раз, когда я захожу в столовую, как это называется. Есть группа пожилых мужчин, и это в основном те, кого мы принимаем в хирургическом отделении. Это те, кого доктор Фалькенрат изучает на предмет прогрессирования заболевания. Они здесь в качестве контрольной группы — выжившие в первом поколении. Иногда убивают мальчиков-подростков, но в основном они прогрессируют или активно умирают от чего-то.

Я полагаю, что это происходит со всеми нами здесь, хотя. Активно умирающий от того или иного.

В том, как я ем, нет ничего женственного, так что, полагаю, они не догадались о моем секрете. Здесь я веду себя как мальчик и низко опускаю голову, как советовал доктор Фалькенрат. Каждый день моя цель — доесть, чтобы я могла обыскать двор в поисках моего брата.

Я не могу смотреть на окружающих мальчиков, зная, почему они здесь и что с ними будет. Я чувствую себя среди них предателем. Мошенником. Сочувствующим врагу.

В дополнение к страданиям от жестоких и часто садистских экспериментов здесь, мальчиков регулярно избивают, в то время как со мной обращались скорее как с коллегой. У них сформировался дух товарищества друг с другом, чтобы остаться в живых. Склеивается небольшими группами. И даже когда они доходят до безумия и оказываются в лаборатории доктора Фалькенрата для смерти и вскрытия, я не могу не видеть немного предательства за молочно-белыми глазами. Меня убивает осознание того, что мое лицо — последнее, что они видят перед смертью. Доктор Фалькенрат уверяет меня, что пациенты третьей и четвертой стадий слишком устарели, чтобы узнавать мое лицо или испытывать какие-либо эмоции, но я думаю, что он ошибается. Я знаю, что он ошибается.

Это не место науки. Это место смерти и пыток без правил, и я среди них предатель. Разрываю их на части, как стервятник в пустыне.

Те, что из моего улья, хуже всех. Если бы они могли говорить, они бы, несомненно, назвали меня лгуньей. Девчонкой. Они бы наверняка раскрыли мои секреты в те моменты, когда узнавали мое лицо.

От звука голосов, проникающих в мое пространство, у меня напрягается позвоночник, и я оборачиваюсь, чтобы увидеть трех парней, занимающих места за столом позади меня.

— Они забрали Джеймса и Энди прошлой ночью. И троих за ночь до этого, — говорит один из них.

На полпути к сбору хлеба и миски, чтобы идти, я останавливаюсь, чтобы послушать.

— Это называется проект "Альфа". Слышал, как один из охранников говорил об этом, — отвечает другой мальчик.

— Я больше не увижу этих двоих. Я слышал, как только они отправляются в S-блок, они не возвращаются.

— Что происходит в блоке S? Третий голос присоединяется к первым двум.

— Плохие вещи. Голос первого парня ниже, но я все еще могу разобрать слова.

— Они трахаются головами. Отрезают свои члены.

— Прекрати говорить об этом, чувак. В голосе второго парня проскальзывает нотка напряжения.

— У стен есть уши.

Закончив, я возвращаю пустую жестяную кружку в ведро для мытья и выхожу через дверь во внутренний двор. Несколько мальчиков сидят и разговаривают, некоторые спят. Другие набирают обороты, и это те, за кем вам нужно следить. Субъекты третьей и четвертой стадий дноуглубления содержатся в отдельном блоке, чтобы не заразить остальных, но за относительно короткое время, что я здесь, я видел, как мальчик спонтанно напал на другого субъекта. Укушенных, конечно, удаляют. Помещают в изолятор первой стадии. Никто не знает, что происходит с кусачими.

Обычно после этого их больше не видят.

Плач привлекает мое внимание, и я переключаю его направо. Знакомый звук вызывает слезы на моих глазах, и я бегу к забору, который отделяет меня от моего брата.

— Абель! Я зову его, и он ковыляет ко мне, одетый во что-то похожее на подгузник и грязную рубашку. Никто из младших мальчиков не носит форму, как все мы, но, с другой стороны, ни у кого из них не так много шрамов. Или щеголяют бритыми головами. Он выглядит так, словно не мылся неделю, и когда он встречает меня у забора, вонь от его испачканных штанов ударяет мне в нос. Здоровый, пухлый маленький мальчик, которого я знала, похудел за последний месяц. Красно-фиолетовый синяк над его глазом и еще один вдоль скулы побуждает меня осмотреть его, и я замечаю еще один синяк сбоку от его бедра.

Он хватается за звенья цепи с истерическим криком, смешанным со смехом. Руки подняты в мою сторону, он запрокидывает голову.

— Выше-выше, Ненни. Услышав прозвище, которое он мне дал, я слегка улыбаюсь сквозь слезы, которые наполняют мои глаза.

— Я не могу, — говорю я, опускаясь на колени, чтобы оказаться на уровне моих глаз. Мои руки не пролезают сквозь звенья цепи, поэтому я переплетаю свои пальцы с его, нежно лаская его нежную, как у младенца, кожу.

— Я хочу к маме! Абель рыдает и хнычет, и я чувствую себя совершенно беспомощной.

— Не плачь, Абель, — хриплю я, пытаясь сдержать собственные рыдания.

Позади Абеля несколько других детей примерно его возраста сидят во дворе, на их выглядывающие грудные клетки и костлявые конечности трудно смотреть — все они слишком худые и грязные. Как одичавшие дети в дикой природе. Когда мы впервые приехали сюда, мой брат пользовался ведром, как и все мы, и каким-то образом в течение месяца он вернулся к тканевым подгузникам.

Он пытается дотянуться своими маленькими ручками до забора, и я наклоняюсь ближе, чтобы он мог коснуться моего лица. Его тело дергается и икает от криков, и я закрываю глаза, наслаждаясь ощущением его рук на моей коже. Дрожащим голосом я выдавливаю из себя слова любимой колыбельной моей матери, той, которую она пела, чтобы успокоить его по ночам, когда мой отец уходил собирать мусор.

— Тише, моя дорогая, вытри слезы.

Рассвело, так что оставь свои страхи в покое

Положи свою голову на мое сердце

И знай, что мы никогда не расстанемся

Ибо я здесь, и здесь я останусь

Даже когда мы далеко

Как мир, который парит вместе с крылатой голубкой.

У тебя мое сердце и вся моя любовь.

Моя песня не имеет никакого эффекта. Абель безутешен, и, что еще хуже, он тянет меня так, как будто может протащить меня через забор.

— Этот, все, что он когда-либо делает, это плачет, плачет, плачет!

Рука обвивается вокруг груди моего брата и отрывает его от меня.

Я вскакиваю на ноги, наблюдая, как солдат отрывает свою руку от забора, оставляя длинную царапину на его нежной коже.

— Ему просто грустно! Это моя вина! Абель! Я цепляюсь за забор, в то время как солдат игнорирует меня, унося моего кричащего брата, который тянется ко мне.

— Абель!

Когда они исчезают внутри здания, холод пронзает мою грудь.

Я не могу сломаться здесь. Не здесь. Плачу из-за темноты. Вот когда я плачу. Не перед другими мальчиками.

Я прочищаю горло, отгоняя мысли о том, что будет с моим братом за слезы. Есть ли последствия для младших?

Не надо. Не плачь.

Звучит звуковой сигнал, предупреждающий меня, что обед окончен и пора возвращаться в лабораторию. Низко опустив голову, я неторопливо пересекаю двор к двери.

Глухой удар в грудь останавливает мои шаги, и я поднимаю глаза, чтобы увидеть более высокого мальчика, старше меня, в окружении двух других.