Оставшись с Огюстом вдвоем, Роза спросила:
– Ты стал верующим?
Он пожал плечами, словно давая понять, что в жизни нужно испытать все, улыбнулся, довольный, как мальчишка, и сказал:
– Мне нравится мастерство и вся композиция. Это прекрасная скульптура. – Подошел к кресту и вдруг, почувствовав резкую боль в голове, схватился за крест, чтобы не упасть.
Заметив, как он побледнел, Роза испуганно спросила:
– В чем дело?
– Все в порядке. Я чувствую себя прекрасно. Просто немного устал. – Огюст сел на стул.
– Это правда?
Он кивнул – говорить было трудно. Но через минуту боль прошла, а с ней и головокружение, и он сказал:
– Нужно прибрать тут.
– Чтобы привести все в порядок, потребуется целый месяц.
– Мы не собираемся уезжать. Я все время буду дома, дорогая.
– Тебе лучше? – Роза не хотела волновать его своей озабоченностью, но ведь он теперь все в ее жизни, больше, чем раньше.
– Да. – Он заставил себя улыбнуться, чтобы успокоить Розу. – Когда я смотрю на Христа и думаю, как много он страдал, мне становится легче.
Огюст вернулся к работе над бюстом Камиллы, но через несколько дней, когда он лихорадочно подгонял себя, чтобы закончить бюст, пока совсем не иссякли силы, темная волна захлестнула его, и он потерял сознание. Придя в себя, он увидел валяющийся у ног резец. Огюст попытался поднять резец и не смог. Неужели у него окончательно отнялась рука? Он позвал Розу и попросил подать резец.
Роза сильно напугалась.
– Ты болен, Огюст!
– Нет, это все рука. Я, видимо, повредил ее. – Он попытался снова приняться за работу и обнаружил, что не может держать инструмент.
Роза хотела позвать врача, но Огюст сказал, что нет необходимости, он просто переутомился.
Силы не возвращались. Огюст не владел рукой и не мог больше лепить. С тоской он обнаружил, что онемение в руке не проходит, но не смел никому говорить, словно это было позором.
Роза сделалась слабой и болезненной; часами сидела и смотрела на расстилавшийся пейзаж, и, если Огюст был рядом, она была вполне счастлива, но он не хотел сдаваться, без борьбы смириться со своим состоянием.
Все дни Огюст проводил в мастерской, рассматривая свои скульптуры. Глядя на «Бронзовый век», он думал, что, будь у него сейчас тот бельгийский натурщик, он сделал бы другой вариант, более строгие линии– он и сейчас еще тщательно изучал анатомию. Прикасался рукой к статуям, словно пытаясь ощутить их тепло, благодарный им и за эту милость. Все говорили, что вид у него хороший, но он чувствовал себя таким усталым.
Огюсту хотелось установить дружеские отношения с сыном, но это было нелегко. Маленький Огюст был позором его жизни. Он сильно пил. Огюст попрекнул его этим, но маленький Огюст встретил отцовские упреки в штыки, он знал, что старик сейчас в нем нуждается, и сказал:
– А что мне делать? Ты ведь поневоле терпишь меня здесь, я это знаю.
Его ли вина, что сын до такого дошел, думал Огюст. Единственное, что удерживало маленького Огюста, – это наследство, которое он надеялся получить. А можно ли завещать деньги опустившемуся пропойце?
Но больше всего Огюста мучила невозможность работать. Он не мыслил жизни без работы. Бесцельное существование – не для него. Много дней он потратил на то, чтобы оживить больную руку, но ничто не помогало, она по-прежнему была вялой и беспомощной. Как-то раз в полном отчаянии он схватил онемевшую руку здоровой рукой и вдавил ее в глину. Нужно вдохнуть в нее жизнь, ведь сумел же он вдохнуть жизнь во множество скульптур. Огюст делал отчаянные усилия, в висках бешено пульсировала кровь, но он решил добиться своего – рука должна ожить. Он будет ее массировать о глину, и это ее пробудит. Он нажимал все сильнее и сильнее; боль в голове все усиливалась, но Огюст не обращал внимания. Все закружилось перед глазами. Падая, он думал об одном-только бы не задеть фигуру, она еще не закончена…
Огюст пришел в себя и увидел, что лежит в постели, взгляд его был устремлен на Христа на стене; доктор говорил кому-то:
– У него был удар, это спазм мозговых сосудов, вызвавший кровоизлияние. Нам придется объявить его неправоспособным.
Нет, он правоспособен, с возмущением подумал Огюст. Он не мог подняться, трудно было говорить и шевелиться, но он мог видеть Розу, и Камиллу, и «Бальзака», и «Виктора Гюго». Гюго работал до восьмидесяти лет, а ему всего семьдесят пять или, может, уже семьдесят шесть? Он точно не знает. Ему говорили, что он болен уже много недель, но он не помнил, ему казалось, что это произошло только вчера. И «Бальзак» стоял на своем месте, он видел его в окно спальни.
А теперь ему представляют какого-то Жана Грита, чиновника из Министерства изящных искусств, он хочет обсудить с ним вопрос о музее.
– Вопрос наконец решен? – с тревогой спросил Огюст.
– О нет, – сказал Жан Грит. – Мы просто хотим составить предварительное соглашение.
– Предварительное? Что вы хотите сказать? – Огюст сел на постели, когда доктор кивнул, что можно. «Гюго» и «Бальзак» теперь были не видны, а перед ним был человек, так похожий на всех других, которых он встречал в официальных кругах, вежливый, но холодный, все понимающий и осторожный. Огюст подумал: сколько я таких встречал, и все вы на один лад, я не верю ни единому вашему слову.
– Это будет временный контракт, пока мы не выработаем окончательные условия.
– Но мне казалось, существует много возражений. – В голове у него прояснилось, и теперь он видел чиновника вполне ясно. Жан Грит был полный мужчина средних лет.
– Верующие удовлетворены. Вы сделали бюст папы.
– Я его не закончил.
– Достаточно, что вы его начали.
– Видимо, это не единственная причина, – подозрительно проговорил Огюст.
– Кроме того, вы были больны, мэтр. – Знаю.
– И пока вы болели, многие ваши работы украли. Мы хотим охранять ваши работы, но не можем это сделать, пока у нас нет соглашения о том, что они принадлежат нам или, по крайней мере, когда-нибудь будут принадлежать.
– Ах, вот в чем дело. – Огюст внезапно понял причину такой поспешности. – Я серьезно болел, и вы полагаете, что смерть моя не за горами.
На лице Жана Грита выразилось смущение, он молчал.
– Обманывать меня ни к чему, я не боюсь смерти. Есть вещи похуже.
– Все мы смертны, мэтр, и с этим делом надо спешить.
– В особенности, если я умственно неправоспособный.
– Мы этого не говорили.
– Юридически или умственно – не все ли равно? И вы хотите иметь мое одобрение и мою подпись, пока я еще в здравом уме и рассудке. – У него перехватило дыхание. Они, видимо, считают, что он страдает той же болезнью, что и Камилла. Огромным усилием воли Огюст поднялся с постели. Ноги еще способны носить его, только рука парализована. Отказываясь от посторонней помощи, он оделся сам и сказал:
– А как насчет мадам Розы? Она будет обеспечена? Я не могу оставить ее без гроша.
– Мэтр, вы еще переживете всех нас.
– Поэтому вы так и спешите? А как с завещанием?
– Оно составляется.
– Без моего одобрения? Я еще не умер и не сошел с ума!
– Ну что вы, мэтр. Контракт, который мы просим вас подписать, предварительный. Министерство предложит свои условия, а затем вы предложите свои. Мы не собираемся оставлять вас на произвол судьбы, после того как вы преподнесете нам столь щедрый дар.
– Кому я обязан этим? Клемансо?
– Нет. Он не у власти, хотя может снова стать премьером, если немцы будут одерживать победы. Он настроен к ним непримиримо.
– А Пуанкаре?
– Он сейчас президент и тоже занят только войной, мэтр.
– Теперь я все припоминаю.
– Его дружба вам пригодится, когда вопрос о музее будет поставлен на голосование в Сенате.
– Какая дружба? Он просто один из моих знакомых, политический деятель. Я надеюсь, у вас есть более сильная поддержка. Могу я прочесть соглашение, мосье?
Огюст подписывал соглашение, когда в спальню вошла Роза. Видя, что Огюст улыбается, она вскрикнула от радости, нежно взяла его за руки. Жан Грит сердечно поблагодарил Родена и откланялся. Огюст сказал Розе:
