Такого Огюст не мог стерпеть, он воспринял это как нападки на него самого. И когда по Парижу распространились слухи, что полиция запретит «Фавна», потому что газета «Фигаро» заклеймила его как непристойный спектакль, он еще больше возмутился. С помощью друзей Роден написал взволнованный ответ «Фигаро», в котором горячо защищал спектакль. Его статья появилась на следующий день на первой странице «Матэн», главной соперницы «Фигаро». Огюста особенно радовала та часть статьи, где говорилось:

«…сегодня мы увидели Нижинского, обладающего одновременно талантом и настоящей школой. Его искусство так богато и разнообразно, что граничит с гениальностью… Великолепна гармония его мимики и пластики. Все тело его выражает то, что диктует ум. Нижинский обладает красотой античных фресок и статуй, он тот идеальный натурщик, о котором мечтает каждый художник и скульптор. Когда поднимается занавес и Нижинский лежит на скале, вытянувшись во весь рост, поджав под себя одну ногу, и играет на флейте, кажется, что перед вами статуя. Движения его волнующе выразительны, когда в конце он бросается на землю и страстно целует брошенную вуаль. Каждый артист или художник, по-настоящему любящий свое искусство, должен обязательно посмотреть этот спектакль – великолепное олицетворение идеалов красоты Древней Греции».

В тот же день Нижинский посетил Родена, чтобы выразить благодарность за горячую защиту, и скульптор был поражен наружностью танцовщика. Неужели этот маленький, хрупкий, незаметный человек в будничной одежде и есть тот самый фавн, который так очаровал его? Нижинский выразил желание позировать, и Огюст согласился. Позируя, Нижинский, возможно, окажется совсем иным, и удастся создать неплохую, скульптуру. Огюст несколько успокоился.

Но на следующий день его ожидал новый удар: он сделался мишенью яростных нападок. Кальметт, воспринявший его защиту Нижинского как личное оскорбление, написал в своей газете:

«Я глубоко восхищаюсь Роденом как одним из наших самых прославленных и талантливых скульпторов, но я не согласен с его суждениями по вопросу о театральной этике. Достаточно вспомнить, что, вопреки общественному мнению, он выставил в бывшей церкви святого Сердца и в залах отеля Бирон, этого бывшего монастыря, целую серию предосудительных рисунков и непристойных набросков, которые своей откровенностью и бесстыдством превосходят фавна, справедливо освистанного в театре Шатле. Я могу прямо сказать, что патологическое кривляние танцовщика на сцене в тот вечер возмущает меня меньше, чем спектакль в старом монастыре святого Сердца с участием целого полка истерических поклонниц Родена и самовлюбленных снобов. Кажется невероятным, что правительство, другими словами, французские налогоплательщики, приобрело отель Бирон за шесть миллионов франков только затем, чтобы разрешить богатейшему из наших скульпторов жить в нем. Это действительно скандально, и долг правительства – положить этому предел».

Удар был ужасный. Огюст чувствовал, что окончательно лишился прав на отель. Он не сомневался, что теперь его выселят и что судьба музея висит на волоске, если только не удастся уговорить «Фигаро» изменить свой враждебный тон.

Париж захлестнула волна благочестия. Многие, в том числе и официальные чины, смотрели на Родена как на сластолюбивого старого сатира. Его работы высмеивались, и карикатуры на них появлялись в газетах; началась кампания за немедленное выселение его из отеля Бирон. Герцогиня считала, что существует лишь один способ спасти положение.

– Огюст, ты должен извиниться и отречься от написанного в «Матэн».

Он не стал с ней спорить-слишком он был утомлен, болен и отягощен годами, чтобы вступать в борьбу, – и герцогиня сама сочинила письмо в «Матэн», в котором Огюст отказывался от защиты Нижинского; письмо она подписала его именем.

Рильке испугался.

– Мэтр, вы не пошлете это письмо!

Огюст сидел, не произнося ни слова, подавленный сознанием тщеты людских усилий. Герцогиня торжествующе посмотрела на Рильке и отослала письмо.

«Матэн», которая уже заняла определенную позицию, не опубликовала опровержение Родена. Огюст, поняв, что это к лучшему, потребовал вернуть письмо и уничтожил его. Но когда Рильке обвинил во всем герцогиню, Огюст прервал его:

– Я сам продиктовал письмо, Райнер, и разрешил подписать моим именем. Вы слышали какие-нибудь новости о музее? Как вы думаете, они меня выселят?

– Думаю, что не выселят. У вас еще есть влиятельные защитники. Большинство никогда не узнает о письме герцогини.

– О моем письме. Я разрешил послать его. – Он печально подумал, что допустил две ошибки в своей жизни, о которых всегда будет сожалеть: послал это письмо и отказался выступить в защиту Дрейфуса.

– Как бы там ни было, – сказал Рильке, желая ободрить мэтра, – многие за создание Музея Родена. Такие влиятельные люди, как Клемансо, Пуанкаре, Бриан…

Огюст горько улыбнулся и сказал:

– Райнер, я давно уже научился не полагаться на политических деятелей.

Он сочинил заявление, которое появилось в газетах на следующий день:

«У меня нет времени отвечать на все нападки мосье Кальметта. Я восхищаюсь искусством Нижинского и считаю его идеалом гармонии. Он выдающийся танцовщик. Надеюсь, что такой шедевр, как балет „Послеполуденный отдых фавна“, будет понят и оценен по достоинству и что для всех без исключения людей искусства это зрелище станет образцом истинной красоты».

Герцогиня заявила, что это безумие, предательство по отношению к ней, но он не стал ее слушать. Рильке поздравил мэтра.

В его возрасте остается только работа, думал Огюст. Он готовился лепить Нижинского и не допускал никого к себе в мастерскую. Его не выселили из отеля, как он ожидал, но он был уверен, что, когда срок аренды истечет, ее больше не продлят. Он не пускал в мастерскую и герцогиню, сказав, что должен работать в одиночестве, но окончательно с ней не порвал, хотя и собирался.

Нижинский пришел на первый сеанс в сопровождении Дягилева[141], которого забавляло огорчение скульптора по поводу разгоревшихся разногласий. Импресарио рассмеялся и сказал:

– Профавнисты, пророденисты, антифавнисты, антироденисты пусть себе кричат, мэтр. Слава наша от этого только растет.

Нижинский согласился позировать три вечера в неделю, пока Роден не закончит скульптуру. Хотя Нижинского и предупреждали, как медленно работает Роден, он был ему так благодарен за поддержку, что готов был на все.

И все же Нижинский растерялся, когда Огюст попросил его позировать обнаженным. Он смущенно спросил:

– Это ваше обычное условие, мэтр?

– Конечно. – Оно было известно всем.

Тело Нижинского показалось Огюсту маловыразительным, но, когда он двигался или позировал лежа, вытянувшись, как в начале балета, его тело оживало.

К концу первой недели они стали друзьями. Огюст заметил, что Нижинский робеет, когда говорит, неуверенно подбирает слова, но загорается внутренним огнем, когда позирует или двигается. Для Огюста работа была пробуждением, он снова обрел себя. Статуя фавна была для него воплощением его пластического искусства, как сам Нижинский – воплощением движения.

Теперь его дни были наполнены только ваянием и успокоительной тишиной. Они понимали друг друга без слов. В мастерской царило лето, сияло яркое солнце, и фавн, нежась, возлежал на скале. Огюст наслаждался работой, природой, преклонением Нижинского. Они так увлеклись работой, что Нижинский согласился увеличить число сеансов до пяти в неделю.