– Я знаю, что его признали виновным и он подал апелляцию. Но я был так занят своей работой, что совершенно не в курсе событий.

– Дело гораздо серьезнее, Огюст. Золя не раз грозили убить за то, что он поставил под сомнение виновность Дрейфуса. Говорили, что тем самым он ставит под сомнение патриотизм армии и правящей верхушки. Если бы Золя не признали виновным, я уверен, какой-нибудь оголтелый лжепатриот убил бы его. А теперь считают, что он потерпел поражение.

Но массовая истерия продолжается, и любая искра может вызвать пожар. Люди склонны подсмеиваться над Золя, над его излишним самомнением, но нельзя отрицать, что он человек большого мужества. Вот теперь он пришел сюда, чтобы поддержать дело, которое во многих кругах также не пользуется популярностью.

– Я благодарен ему.

– А как насчет Дрейфуса? Ты собираешься его поддерживать?

– Господи, мало у меня своих бед?

– Тебе не удастся остаться в стороне, как ни старайся.

– Он наверняка не виноват, но сколько же битв я могу выдержать? Бог наградил меня талантом. Это и так тяжелая ноша.

Каррьер ничего не ответил и отошел как раз в тот момент, когда подошел Дега.

– Уж не собираешься ли ты поддерживать это дело, Роден? – сказал Дега.

– Какое? – Огюст был смущен. – Дрейфуса. Этого еврея.

– Я как-то не думал об этом. Был очень занят. Дега объявил:

– Дрейфус несомненно виновен. Ведь он еврей. – Писсарро наполовину еврей, а ведь вы с ним друзья, – мягко ответил Огюст.

– Писсарро художник, – отрезал Дега.

– Некоторые из моих учеников и подмастерьев тоже евреи. Многие – весьма достойные люди. Неужели я должен расстаться с ними из-за того, что они евреи?

– Это твое личное дело.

– К счастью, да. Армия против Альфреда Дрейфуса. При поддержке Эдгара Дега. Ты столь раздражен, что это почти убеждает меня в его невиновности.

– Уж не собираешься ли ты остаться нейтральным?

– А разве нельзя? Я скульптор, а не политик.

– Вот увидишь, не удастся.

Огюст смотрел на Дега: к шестидесяти годам тот расплылся и как-то весь сморщился; старик, жалующийся на плохое зрение, на настоящее, которое он презирает, на будущее, которое его возмущает; лишь прошлое он хвалит, теперь, когда оно стало прошлым.

Дега сказал:

– Ты хочешь сказать, что для тебя все одинаковы. Боже праведный, что может быть хуже!

– Это не так. Но ненавидеть человека за то, что он еврей, все равно что быть дубом и презирать березу за то, что береза тоньше. Это противоречит здравому смыслу.

– Беда в том, что у тебя нет религии! Ты даже не протестант.

– Потому что я все еще восхищаюсь Руссо?

– Ты восхищаешься всеми, кто прославляет природу.

– По рождению я католик. И, пожалуй, умру католиком, если эта религия простит мне мои заблуждения.

– Одним словом, ты не хочешь ничем поступиться?

– Разве это не девиз Общества литераторов? Дега, хотя Огюст и раздражал его, не мог удержаться от улыбки. Он сказал:

– Члены Общества в большинстве своем глупцы, но что ты от них хочешь? Все люди искусства, когда пытаются сотрудничать, проявляют худшие стороны своего характера. Они подняли вокруг «Бальзака» такой шум, что о тебе спорят не меньше, чем о Дрейфусе.

– А те, которые были недовольны, что «Гюго» обнажен, теперь жалуются, что «Бальзак» одет.

Дега посмотрел на «Бальзака» и сказал:

– Выглядит весьма безобидно, в духе импрессионистов. И размер больше, чем обычно. Но его вполне можно узнать.

Прежде чем Огюст смог решить, упрек это или одобрение, их разговор был прерван появлением президента республики и его свиты. Президент подошел к Огюсту, и толпа затихла.

Огюст неохотно поклонился президенту. Он считал Феликса Фора[115] политиканом, ложным республиканцем, столь же буржуазным, как самые последние из Бурбонов, римским католиком, который был рожден протестантом и от которого ждали теперь, что он сумеет легко примирить обе стороны, в столь нелегком деле Дрейфуса, разделившем Францию на два лагеря. Фор стоял за справедливость, за Общество литераторов, за Родена, за армию, за сторонников Дрейфуса – за всех, чьи голоса могли ему пригодиться на выборах.

Взгляды публики были устремлены теперь на них, и, когда президент Фор сказал Огюсту, что «Поцелуй» очаровательное произведение, а затем прошел мимо «Бальзака», словно фигуры вовсе не существовало, явно выражая этим свое неодобрение, в толпе разразилась новая буря. Статуя неодолимо влекла к себе всех ненавистников Родена, она сделалась предметом громких насмешек, люди выкрикивали: «Как вам не стыдно!…», «Ее нужно уничтожить!…», «Это вульгарно!…», «Позор для Франции!»

Огюст готов был бежать. Но отступать он не мог – это значило признать свое поражение.

Репортер из «Фигаро» спросил его:

– Как вы себя чувствуете?

– Мне нечего вам сказать.

– Вы ответите своим критикам из Общества? – Пока мне не на что отвечать.

– Что вы скажете нам об этом произведении?

– Я работал над ним десять лет, это не опишешь несколькими словами.

– Почему у него нет рук?

Огюст прервал разговор и подошел к Камилле, которая рассматривала «Поцелуй».

Камилла смотрела на «Поцелуй» в мраморе. С какой любовью изобразил ее Огюст, думала она. Он использовал полировку и обработал мрамор так, что придал ее фигуре очаровательную естественность. От глаз его не ускользнули малейшие изгибы ее тела. Он вылепил, ничего не приукрашивая, ничего не скрывая, без ложной скромности – оба тела сплелись в откровенном, страстном порыве. Как искусно передана поза: страстное любовное объятие приковывает к себе внимание зрителя.

Камилла шепнула Огюсту:

– Это прекрасно. – Она увидела, что он обрадовался ее приходу.

– Мне очень нравится «Поцелуй».

– Да. – Он хотел сказать, что, в общем, и сам доволен «Поцелуем», но в нем нет ничего нового, а «Бальзак» – открытие. Однако не стал разубеждать ее; Камилла была нужна ему, чтобы оградиться от назойливой толпы. Он сказал:

– Я сделал «Поцелуй» для тебя, дорогая.

Вот оно, признание ее прав на него! Теперь Камилла не сомневалась, что он оставит Розу. Ее огорчило, когда он сказал:

– Я соперничаю с делом Дрейфуса.

– Огюст, не стоит в это ввязываться! – А я и не собираюсь.

– Ведь он виновен.

– Не знаю.

– Конечно, виновен. – Она гордилась своими аристократическими убеждениями. – И ты должен держаться в стороне, ты скульптор, а не политик.

– Тебе все еще нравится «Бальзак»?

– Он мне всегда нравился, – с преданностью сказала Камилла. Она докажет ему, что на нее можно положиться в тяжелую минуту. Что бы ни произошло с «Бальзаком», он создал уже себе имя, чтобы теперь подвергаться гонениям.

– Особенно выразительны глаза. – Глаза в его работе были самым уязвимым местом, и он любил, когда их хвалили.

– Ты прав, ни одно достойное произведение не рождается сразу. Благодаря строгой продуманности моделировка кажется надежной и долговечной.

Моне с Хэнли подошли поздравить Огюста; Хэнли сиял.

– Огюст, вы их определенно расшевелили! Ваш «Бальзак» в центре внимания.