Говорят, что при сотрясении мозга нельзя спать. Это общеизвестно. Но я дошла до того, что мне все равно, если и умру, то уж лучше так, чем буду это слушать.

На третьем этаже, прямо над нами, кто-то плачет. Энцо сказал, что это призрак дочери Сильвестра, Тринити, которая повесилась за нашим окном.

Сильвестр сказал, что она много плакала.

И ее крики вызывают у меня физическую тошноту. Они приглушены, но звучат странно. Как будто она пытается закричать, но не может.

Энцо лежит рядом со мной, неподвижный, как доска, и смотрит в потолок. Мы оба лежим на спине, проснувшиеся и встревоженные.

— Как ты думаешь, что хуже? Страдания в жизни или страдания в смерти? — спрашиваю я, мой голос трещит и неровен.

— Смерть, — тихо отвечает он. — Значит, она вечна.

Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него.

— Ты веришь в загробную жизнь? Ты должен, верно? Раз тебя воспитывали монахини.

Он качает головой.

— Я верю, что наши души либо уходят неизвестно куда, либо застревают, либо переходят в другое тело. Я никогда не верил в то, что они делали. Они надеялись, что Бог залечит мои раны и направит меня в жизни. Думали, что в конце концов я стану священником и буду рассказывать людям свою историю и то, как я ее преодолел. Но чем больше я читал Библию, тем больше терялся.

Я переворачиваюсь на бок, чтобы оказаться лицом к лицу с ним, и подкладываю руки под голову. Он вздыхает, чувствуя натиск вопросов, но меня это не останавливает.

— Каким было детство?

— Это неинтересная история, bella — красавица.

— Для меня она интересна, — возражаю я. — Расскажи мне.

Он хмурится, заставляя меня задуматься, подпускал ли Энцо кого-нибудь близко к себе? Он держит людей на расстоянии, слишком боится, что они причинят ему боль. И тот факт, что я причинила ему боль, заставляет меня хотеть проткнуть себе глаз.

— После того, как mia madre — моя мама оставила меня на ступеньках, меня отвезли в Istituto Sacro Cuore, где я воспитывался и ходил в школу. Каждый день был расписан заранее. Я просыпался в 7 утра для молитвы. Завтракал в 8, затем начинал учиться в 8:30. После этого я ужинал и получал один час на молитву перед сном. Чтобы на следующий день все повторить заново.

Сверху раздается стук, заставляющий меня подпрыгнуть и заставляющий мое сердце подскочить в горле. Тринити все еще плачет, и похоже, что она начинает злиться.

— А как же твой отец? Ему было все равно, что она тебя бросила? — спрашиваю я нерешительно, нервничая, что вопрос разозлит его.

— Он умер, когда она была беременна мной. Он был рыбаком. Однажды ночью он и его команда попали в сильный шторм. Волны были такие высокие, что просто чудо, что лодка не ушла под воду. Но была одна, которая отправила за борт шесть человек. В одну секунду они были там, а в следующую исчезли. Среди них был и mia padre — мой отец. От меня не ускользнуло, что я чуть не погиб точно так же.

— Мне жаль, — шепчу я.

— Не стоит. Я никогда не знал его, но, по крайней мере, он привил мне любовь к морю.

Я медленно киваю.

— У тебя были друзья хотя бы в школе?

Он слегка усмехается.

— Были. Было еще несколько человек, которые не слишком увлекались таким образом жизни.

— У тебя было много неприятностей, не так ли? — я улыбаюсь, представляя себе более молодую версию Энцо, пробирающегося по ночам, пьющего ликер прямо из бутылки и проскальзывающего в окна краснеющих девушек.

Последняя часть заставляет меня немного ревновать, но я не уверена, потому ли это, что я не знала его тогда и он не проскальзывал в мое окно, или потому, что я никогда не испытывала подобных вещей в детстве.

Кевин никогда не позволял мне иметь друзей. Он никогда не позволял мне жить.

— Мы делали, — говорит он. — Но не так много, как мне бы хотелось.

— Это звучит обыденно.

Он хмыкает, глубокий, грохочущий звук веселья.

— Так оно и было, именно поэтому я так себя вел. В католицизме все является грехом. Я был сексуально подавлен, но если учесть, что я отказался подчиняться, то я точно не собирался позволять им получать удовольствие и от меня. Я ходил на исповедь больше раз, чем мог сосчитать. Я просил прощения, но никогда по-настоящему не хотел его.

Я фыркнула.

— Держу пари, монахини тебя любили, — поддразниваю я.

— Они меня ненавидели, — говорит он с усмешкой. — Большинство из них, во всяком случае.

— Какая из них воспитывала тебя? Или все?

— Они все сыграли свою роль, но в основном меня воспитывала сеньора Катерина.

— У вас с ней были хорошие отношения?

— Она делала все возможное с ребенком, который не хотел быть там, и это было очень хорошо известно. Она была добра ко мне, но отстранена. Она хотела, чтобы я стал тем, кем я не был, чтобы я верил в того, кого не мог понять. Я разочаровал ее, и она... не была моей матерью.

Печаль тянет уголки моего рта вниз, представляя себе молодую версию Энцо. Потерянный, грустный и злой, потому что он не мог понять, почему он там. Не мог понять, почему он недостаточно хорош для своей матери.

Он никогда не рос в среде, которая показывала ему безусловную любовь и тепло, поэтому дыра в его груди только углублялась.

— Ты чувствовал себя обузой, — предположила я.

— Я не знал, как быть кем-то другим, — откровенно заявляет он.

Это удар в грудь. Я прикусываю губу и тянусь вниз, просовывая свои пальцы в его и крепко сжимая. Его рука намного больше моей, и мне хочется держать ее вечно.

Я так сильно хочу показать ему тепло и любовь, которые он заслужил. Что он заслужил.

Но я не хочу причинить ему больше боли, чем уже причинила, и дать ему то, что, как я не уверена, он сможет сохранить.

Он не прижимается в ответ, но и не отвергает меня, и этого достаточно.

— Ты когда-нибудь был счастлив?

— Нет, — пробормотал он. — Нет, пока я не переехал в Австралию. Когда узнал о белых акулах, я был мгновенно очарован ими — даже одержим. Сеньора Катерина знала, что я никогда не отдам себя Богу, поэтому она дала мне денег, которые смогла выделить, помогла получить визу и отправила меня в Австралию через месяц после моего восемнадцатилетия. Это был единственный раз, когда я почувствовал, что она действительно заботилась обо мне. Я устроился работать в магазин приманок и снастей, поступил в университет и работал как проклятый. Тогда... тогда я был счастлив больше всего. Разбитый, одинокий, но в океане, делая то, что я любил.

Он наконец-то смотрит на меня, но выражение его лица застыло. Только сейчас я замечаю, что плач сверху прекратился, сменившись напряженной тишиной. Это заставляет меня нервничать, но с Энцо рядом со мной я никогда не чувствовала себя в большей безопасности.

— Была ли ты когда-нибудь счастлива? — спрашивает он, переводя вопрос на меня.

Я кривлю губы, размышляя над этим вопросом.

— Когда я была моложе, да. До того, как Кевин изменился. Нам было весело играть вместе. Тогда он был добр ко мне, и мои родители не были разочарованы во мне.

— Почему они были разочарованы?

— Я не была им, — говорю я, горечь просачивается в мой тон. — Когда он начал издеваться надо мной, я замкнулась в себе. Я была бунтаркой, в то время как он был идеальным ангелом. Они хотели вернуть свою милую маленькую девочку, но они не слушали, когда я говорила, что их милый маленький мальчик был тем, кто сломал меня.

Я не могу видеть его глаза, но я чувствую гнев, исходящий от него.

— Когда они умерли, я была почти рада этому, — признаюсь я. — Потому что тогда мне хотя бы не пришлось больше убеждать их, что я не лжец. Забавно, но именно такой я стала, когда наконец-то от него ушла.

— Тем не менее, он все еще преследует тебя.

Я киваю.

— Так же, как твоя мать преследует тебя.

На его щеке появляется ямочка.

— Тогда, может быть, мы могли бы показать друг другу, как отпускать, да?

Я прикусываю губу, поток эмоций поднимается к горлу. Я все еще напугана, все еще убеждена, что Энцо никак не сможет освободить меня из хватки Кевина, но я хочу позволить ему попробовать, даже если это эгоистично.