Отдельной строкой выделим вопрос о поставлении Митяя в сан епископа. Судя по всему, этот вопрос был озвучен только на втором «митяевском» соборе — весной 1379 года.

Как бы там ни было, названный митрополит (или глава автокефальной Великорусской церкви) обосновался на митрополичьем дворе, распоряжаясь делами и людьми как полноправный хозяин. Он облачился в митрополичьи одеяния — белый клобук и белую мантию с символическими знаками духовной власти и благодати — «источниками» и «скрижалями». Слуги несли за ним атрибут митрополичьего достоинства — пастырский посох. На груди его сверкала золотая цепь с подвешенной на ней великокняжеской печатью. «И просто рещи въ весь сан митрополичь сам ся постави», — с осуждением замечает враждебный фавориту автор «Повести о Митяе». Однако историки не склонны верить этим сетованиям и полагают, что Митяй уже имел полное право вести себя таким образом. И право это он получил с момента кончины святителя Алексея…

Князь Дмитрий еще при жизни святителя посылал в Константинополь посольство с просьбой по кончине Алексея поставить на его место Митяя. Это была своего рода «бронь», имевшая целью пресечь интриги Киприана. Патриарх Макарий согласился с этим и тотчас после получения вести о смерти Алексея послал в Москву грамоту, в которой признавал Митяя нареченным митрополитом и приглашал его прибыть в Царьград для посвящения (124, 239).

(Заметим, что патриарх Макарий был врагом и соперником патриарха Филофея — патрона митрополита Киприана. Уже по одному этому он не хотел отстаивать права Киприана на Киев и Москву. Но дело было, конечно, не только в личных отношениях. Греки готовы были поставить на великорусскую кафедру московского кандидата, не желая ссориться с могущественным московским князем и подталкивать его к полному разрыву с патриархией.)

Итак, Митяя ждали в патриархии. Но летом 1378 года он не собирался никуда ехать. «Розмирие» с Мамаем не прекратилось. В степях собиралась гроза, вскоре громыхнувшая битвой на реке Воже (11 августа 1378 года). Опасное и разорительное путешествие в Константинополь казалось делом излишним. Всё шло к новому порядку церковных отношений: при избрании митрополита для Великороссии обходиться без санкции Константинополя или же ограничиваться письменным благословением патриарха…

Настроение в пользу автокефалии возникло в Москве еще при митрополите Алексее. К этому склонял и раскол митрополии Киевской и всея Руси на две (не считая Галицкой митрополии) самостоятельные части — западнорусскую и великорусскую. Этот раскол фактически произошел уже в 60-е годы XIV века, когда митрополит Алексей, в политических вопросах открыто ставший на сторону Москвы, стал «персоной нон грата» во владениях литовских Гедиминовичей.

Как мы уже знаем, обеспокоенный этими тенденциями, константинопольский патриарх Филофей отправил в Литву своего придворного клирика монаха Киприана (270, 25). Болгарин по происхождению, Киприан общался с русскими без переводчика. Имея большой опыт монашеской жизни на Афоне, он мог на равных беседовать со светилами русского монашества. Полагают, что он был приверженцем исихазма — мистического течения, распространенного в это время среди византийского монашества. Историческое значение исихазма и степень его распространенности на Руси по-разному оцениваются исследователями (359, 60).

«Недостаточно родиться великим человеком, необходимо родиться вовремя», — говорил французский историк Минье. Эти слова применимы и к удивительной судьбе митрополита Киприана (1375–1406). Его разнообразные дарования, его энергия и воля оказались востребованными в эпоху перемен. Смиренного афонского монаха ожидала слава одного из самых выдающихся церковно-политических деятелей Восточной Европы последней четверти XIV века…

Из Литвы Киприан поехал в Северо-Восточную Русь, где весной 1374 года он вместе с митрополитом Алексеем посетил Тверь и участвовал в поставлении нового тверского владыки Евфимия. Оттуда патриарший посол вместе со святителем отправились в Переяславль Залесский, где, вероятно, имели встречу с Дмитрием Московским.

В этих переговорах византийского дипломата с главными лицами тогдашней Великороссии нередко вспоминали историю. Точнее — некоторые ее эпизоды, приобретавшие силу исторического примера. Болгарская православная церковь получила автономию в 870 году, в 919 году добилась автокефалии, а в 927 году стала патриархатом. Сербская православная церковь стала автокефальной в 1219 году, а в 1346 году установила патриаршество. Для Константинопольского патриархата потеря огромной Русской митрополии была бы еще одним тяжелым ударом.

Моральные качества Киприана соответствовали практике византийской дипломатии времен заката империи. Иначе говоря, его моральная гибкость была адекватна гибкости политической. С юности он усвоил себе «широкий космополитический взгляд на мир» (249, 530). Ревнитель «православного Возрождения» и ученик афонских «старцев», он в качестве главы Русской церкви в 90-е годы XIV века обговаривал с польским королем Ягайло план воссоединения Византийской и Латинской церквей (249, 542).

Но при всем том Киприан был человеком идеи. Он чувствовал себя призванным к великим делам. «Этот человек, — говорит современный исследователь, — прилагал все усилия, чтобы противостоять восточноевропейскому сепаратизму и национализму, завоевать Византии друзей в трудный для нее час и объединить православные славянские народы через вовлечение их в лоно Константинопольской матери-церкви» (249, 527).

Позиция Киприана, обусловленная как его происхождением, так и его положением, была ясной и последовательной, чего нельзя сказать о настроениях московской правящей элиты. Здесь споры шли относительно двух перспектив: создания Великорусского государства с центром в Москве — или объединение всех восточных славян в рамках возрожденной Киевской Руси, но с центром в Москве или Вильно. Первая перспектива подразумевала церковную самостоятельность Великороссии, то есть фактически — церковный раскол; вторая — сохранение единой Русской митрополии на пространствах от Волги до Карпат.

Каждая из этих перспектив имела свои «плюсы» и «минусы».

Все понимали, что идеальный для Москвы вариант — единая Русская митрополия с центром в Москве и с московским ставленником во главе — на данном этапе практически не осуществим. История отношений митрополита Алексея с Ольгердом не оставляла никаких иллюзий. Хрупкое единство Русской митрополии могло существовать только под омофором ловкого и политически нейтрального архиерея из Византии.

Аргументы сторонников самостоятельной Великорусской митрополии (Митяй и его окружение, Пимен) сводились к одному предположению. Отмежевываясь от западнорусских земель в религиозной сфере, Москва обеспечивала себе мирные отношения с Великим княжеством Литовским, а стало быть, и более благоприятные условия для объединения Северо-Восточной Руси и борьбы с Ордой. Это был своего рода «Брестский мир», позволявший сосредоточить все силы на решении внутренних проблем.

Однако известно, какой сильный протест вызвал прагматический Брестский мир у доброй половины тогдашнего политического руководства. Нечто подобное происходило в Московском Кремле и в 70-е годы XIV столетия.

Аргументы сторонников единой Русской митрополии (митрополит Киприан, Сергий Радонежский и его окружение) в изложении современных историков выглядят следующим образом. «Возникшая опасность церковно-административного разделения Руси в исторической перспективе могла привести к национальному обособлению не подвластных Москве русских земель. Стремление великокняжеского двора создать Московское государство с отдельной Московской митрополией вело фактически к утрате религиозного, политического и культурного влияния Москвы на русское население земель, захваченных Литвой и Польшей, что грозило опасными геополитическими последствиями в будущем» (258, 54).