В принципе Михаил Тверской мог вступить в бой с московскими полками и с боем прорваться во Владимир. Но что-то, о чем умалчивает летописец, удержало его от такого решения. Скорее всего, сыграли роль два фактора: явное численное превосходство московской рати и осторожная позиция ордынского посла. Скупые летописные сведения об ордынских послах позволяют думать, что со времен Бортеневской битвы (ноябрь 1317 года) для них существовала негласная установка: не вмешиваться в княжеские усобицы с оружием в руках. Такого рода «самодеятельность» посла могла повлечь за собой нежелательные для ордынской дипломатии последствия.

Не разрешив Михаилу Тверскому вступить в бой, ханский посол естественным образом взял на себя мирную инициативу. Он начал переговоры с Дмитрием Московским и, ссылаясь на ханский ярлык, потребовал признать верховную власть тверского князя и пропустить его во Владимир. На это последовал лаконичный ответ Дмитрия: «К ярлыку не еду, а в землю на княжение на великое не пущаю, а тебе послу путь чист» (43, 95).

Не желая вступать в прямой конфликт с ханским послом, Дмитрий позвал Сарыхожу в Москву и обещал щедрое гостеприимство.

Можно пожалеть Михаила Тверского, которого судьба так часто ставила в унизительное, а то и просто глупое положение. Вот и на этот раз он не имел выбора, как только двинуться к цели долгим обходным путем: вниз по Волге мимо Мологи, Ярославля, Костромы и Нижнего Новгорода и далее по Оке и Клязьме — во Владимир.

Посол Сарыхожа вскоре понял, что вынужден сопровождать своего подопечного вдоль дороги, ведущей в никуда. В конце концов, это было унизительно и для чести ханского посла. Над таким нелепым шествием не подобало поднимать монгольское белое знамя с вышитым на нем черным драконом. Когда все эти соображения в правильном порядке расположились в голове степняка, он принял решение. Пройдя с Михаилом Тверским еще сотню верст вдоль Волги (от устья Нерли Волжской до устья Мологи), Сарыхожа отдал ему ярлык, а сам отправился пировать и принимать дары в белокаменную Москву.

С отъездом Сарыхожи положение Михаила Тверского стало безнадежным. Он решил прекратить поход на Владимир и вернуться в Тверь. Однако крупное поражение следовало прикрыть вуалью мелких побед. Воспользовавшись тем, что московские воеводы стерегли Владимир, а сам Дмитрий Московский ублажал в столице татарского посла, Михаил Тверской принялся грабить и жечь городки и села между Мологой и Костромой.

«Того же лета (1371) князь великии Михаило Тферьскыи, събрав воя, поиде ратию кь Костроме, хотя взяти ю, и не дошед Костромы увернуся и взя град Мологу и огнем пожьже, тако же и другыи град Углече поле и Бежицькыи верх» (43, 96).

В этом погроме была своя логика. Кострома издавна входила в состав великого княжества Владимирского. Там сидел московский наместник и, вероятно, имелась мощная крепость. Молога и Углич принадлежали мелким владетельным князьям ростовского дома — давним союзникам и вассалам Москвы. В досаде Михаил Тверской опустошил также московские волости Бежецкого Верха. (Так называлась область в верхнем течении Мологи в районе современного города Бежецка.) Основная часть Бежецкого Верха принадлежала Новгороду, а некоторые волости — Москве. Погром этих волостей дал возможность Михаилу Тверскому не только излить досаду, но и несколько скрасить тягостное впечатление от очередной неудачи в борьбе за Владимир.

23 мая 1371 года несостоявшийся великий князь Владимирский вернулся в Тверь (43, 96). Обычно князья приурочивали свое возвращение в столицу из похода к выходному или праздничному дню. В их честь гремели колокола. Духовенство служило благодарственный молебен. Народ выходил навстречу своему победоносному государю…

Но теперь Михаилу Тверскому праздновать было нечего. А потому он въехал в Тверь без всякой торжественности, незаметно, избрав для этого будний день недели — пятницу.

В Москве сделали всё возможное, чтобы ублажить ордынского посла Сарыхожу. И всё же факт оставался фактом: ханский ярлык (а значит, и ханская воля) не был принят к исполнению Дмитрием Московским. Несмотря на все льстивые речи ханского посла, никто не мог сказать, как он представит дело своему повелителю.

Многие вспоминали тогда давнюю историю гибели князя Михаила Ярославича Тверского — деда Михаила Александровича. Он был казнен в Орде по приказу хана Узбека 21 ноября 1318 года. Главная вина Михаила состояла в том, что он поднял оружие против ханского посла Кавгадыя и сопровождавшего его татарского отряда. Московский князь Юрий Данилович, соперник тверского князя в борьбе за великое княжение Владимирское, подговорил Кавгадыя, чтобы тот представил Михаила перед ханом опасным мятежником.

Теперь роли поменялись. Ослушником ханской власти выступал Дмитрий Московский, а «ордынским служебником» и доносчиком — Михаил Тверской. Соответственно, жертвой клеветы мог оказаться Дмитрий Московский.

Старая история служила поучением и той и другой стороне. Но выводы из этого поучения делались разные. Дмитрий Московский был более разборчив в выборе средств для достижения верховной власти. Впрочем, накопленное тремя поколениями могущество Москвы позволяло ему быть более уверенным в себе и потому более щепетильным в моральных вопросах. Он не звал на помощь литовцев и татар, не ездил с жалобами в Орду, а в домашних усобицах старался избегать кровопролития. Не знаем, в какой мере эта линия поведения была обусловлена чертами характера московского князя, а в какой — тонким политическим расчетом его советников во главе с митрополитом Алексеем. Но так или иначе, эта щепетильность в выборе средств снискала Дмитрию Московскому популярность далеко за пределами его владений. Ивана Калиту современники называли Иваном Добрым (18, 561). Это прозвище вполне мог бы носить и его внук. Доброта — конечно, с поправкой на средневековые нравы — была неотъемлемой частью его политики. Москва воплощала библейский образ верховной власти — могущественной и грозной, но милостивой и справедливой.

Вскоре по возвращении из неудачного владимирского похода князь Михаил Тверской отправил в Орду 14-летнего сына Ивана и бояр с жалобой на московский произвол. В Москве эта миссия вызвала серьезную тревогу. Цель ее была очевидна: сговорившись с послом Сарыхожей, тверской княжич должен был убедить Мамая в необходимости наказать Москву за самоуправство.

Митрополит Алексей понимал, что нельзя воевать с Ордой, имея за спиной враждебную Тверь, на фланге — коварную Литву, а в качестве союзников — сомнительной верности среднерусских князей. Но и сидеть сложа руки в ожидании вызова на роковой суд в Орду или же прихода татарской «рати» было бы стратегической ошибкой. Московской дипломатии следовало играть на опережение или по крайней мере не отставать от хода событий. А это значит, что Дмитрий Московский должен лично отправиться в Орду, опровергнуть тверские обвинения и засвидетельствовать Мамаю и его малолетнему хану свою покорность.

Такая поездка состоялась летом 1371 года. Но о ней мы расскажем особо. А пока продолжим следить за цепью событий, приведших к третьему и последнему нашествию литовцев на Северо-Восточную Русь.

Пользуясь отъездом Дмитрия Московского в Орду, Михаил Тверской летом 1371 года пытался добиться признания себя в качестве великого князя Владимирского в некоторых городах и волостях. Однако эти надежды потерпели крах.

«А ко князю къ великому к Михаилу так и не почали люди из городов передаватися» (43, 98).

Вернувшись из Орды осенью 1371 года не только целым и невредимым, но и с ярлыком на великое княжение Владимирское, Дмитрий Московский тотчас принялся возвращать себе то, что успел присвоить Михаил Тверской. Главной целью московской атаки были захваченные Михаилом московские волости в Бежецком Верхе. Но этим дело не ограничилось. На опустошение тверичами московских волостей Дмитрий ответил грабежом тверских владений.