Однако главная задача заключалась в том, чтобы как можно больше русских княжеств в решающий момент выступили заодно. Для укрепления духовной составляющей единства Дмитрию нужно было благословение лесных отшельников. Ход событий неотступно требовал от московского князя примирения со «старцами». Первый шаг был сделан уже осенью 1379 года. По просьбе великого князя Дмитрия Ивановича Сергий Радонежский устраивает Успенский монастырь на Стромыне (101, 186). Собор новой обители, посвященный Успению Богоматери, был освящен 1 декабря 1379 года (43, 137). Это был своего рода памятник победе князя Дмитрия над татарами в битве на реке Воже, случившейся незадолго до праздника Успения.

(В одном из списков Типографской летописи названа другая дата освящения — 30 декабря (49, 143). Если принять эту дату, то оказывается, что собор был освящен в день рождения старшего сына Дмитрия Московского Василия, родившегося 30 декабря 1371 года.)

Великий князь не обходит вниманием и племянника Сергия — Федора Симоновского. Тот получает место придворного исповедника. Тогда же в Симоновом монастыре, игуменом которого был Федор, начинается строительство каменного собора в честь Успения Божьей Матери.

Восстанавливая дружественные отношения со «старцами», князь Дмитрий пошел навстречу их пожеланиям относительно признания митрополита Киприана. Тем самым он обретал для себя и полезного посредника на переговорах с великим князем Литовским Ягайло. Занимая одновременно две кафедры — киевскую и московскую, Киприан был кровно заинтересован в сохранении мирных отношений между Литвой и Северо-Восточной Русью.

В литературе бытует мнение о том, что Киприан прибыл в Москву только весной 1381 года. В таком случае он не имел никакого отношения к Куликовской битве. Однако последние исследования убеждают в обратном (79, 186). Митрополит прибыл в Москву 3 мая 1380 года и отслужил литургию в «Доме Пречистой Богородицы» — так называли Успенский собор Московского Кремля. Сразу по приезде он принялся восстанавливать старые и налаживать новые дружеские и политические связи. Вместе с Сергием Радонежским он был приглашен крестить сына князя Владимира Серпуховского. Вероятно, в этом приглашении сказались какие-то старые связи митрополита с удельным князем. А в августе 1380 года Киприан во главе московского духовенства благословлял идущие на битву с Мамаем полки.

Однако политическая конъюнктура и смена настроений великого князя готовили Киприану новый удар. Его сближение с Дмитрием Московским окажется недолгим и не переживет роковой даты разгрома Москвы полчищами Тохтамыша (26 августа 1382 года). Уже в октябре 1382 года князь Дмитрий вышлет митрополита из своих владений. По свидетельству летописей, причиной опалы станут трусость Киприана, а также его политическое двоедушие: бежав из Москвы за несколько дней до подхода войск хана Тохтамыша, митрополит направится в Тверь. Вскоре после этого тверской князь Михаил Александрович поехал в Орду за ярлыком на великое княжение.

Но так ли виновен был Киприан? Благодаря ханскому снисхождению Дмитрий остался у власти. Но кто-то должен был ответить за небывалый разгром Москвы. Таким «козлом отпущения» Дмитрий изберет митрополита Киприана. Князь вызовет его из Твери в Москву и потребует немедленно покинуть Северо-Восточную Русь. Знавший характер московского князя Киприан не стал оправдываться, ибо понимал, что Дмитрию нужно выместить на ком-то свою досаду.

Обвинения, которые великий князь предъявил тогда митрополиту, были надуманными. Едва ли Киприан действительно советовал тверскому князю спешить в Орду за ярлыком на великое княжение. Такой совет был бы просто неуместен. Михаил Александрович был самостоятельным политиком. Он и раньше добивался ярлыка в Орде и не нуждался в чьих-либо советах по этому вопросу. Что касается московско-тверского договора 1375 года, скрепленного клятвой и целованием креста, — то такие затруднения русские князья преодолевали благодаря услугам своих придворных клириков. Единственное, в чем Дмитрий мог упрекнуть Киприана, так это в том, что митрополит не воспрепятствовал Михаилу ехать в Орду за ярлыком. Вероятно, именно так поступил бы митрополит Алексей. Но Киприан и не обещал служить интересам Москвы так же беззаветно, как служил им Алексей. Он стремился «стать над схваткой» и быть общим пастырем для всех русских и литовских князей.

Еще меньше можно было упрекнуть Киприана в том, что он уехал из охваченной мятежом Москвы. Конечно, он мог бы в этой ситуации проявить себя и более активно. Сравнение с митрополитом Алексеем, сидевшим в Москве при осаде ее Ольгердом в 1368 году и воодушевлявшим ее защитников, было не в пользу Киприана. Но, строго говоря, это было не его дело. Он и не выставлял себя вторым Алексеем. И не князю Дмитрию, уехавшему в Кострому и оставившему город на попечение залетного литовского наемника, многодетной жены и бездарных воевод, подобало упрекать иерарха в трусости.

В этой ссоре с Киприаном еще раз проявился самолюбивый характер московского князя. Все виновные в катастрофе заплатили за это своими жизнями. Судить и винить было, по сути, некого. Винить самого себя Дмитрий не привык. Оставались Киприан и серпуховской кузен Владимир. Поведение этого последнего — стоявшего с войском возле Волоколамска — некоторые историки считают почти предательским. Но, в сущности, у нас нет никаких оснований для таких серьезных обвинений. Во всяком случае, Дмитрий не предъявлял брату никаких претензий…

С точки зрения политической целесообразности изгнание Киприана из Москвы было ошибкой. Даже не питая личного доверия к этому человеку, Дмитрий мог бы с его помощью решать сложные церковно-политические задачи. Но эмоции вновь взяли верх над здравым смыслом и трезвым расчетом…

Коль скоро мы всё равно забежали вперед, скажем еще и о судьбе Пимена. Выслав Киприана обратно в Литву, князь Дмитрий распорядился вернуть опального Пимена из ссылки.

Судя по всему, Дмитрий не доверял Пимену и не уважал его как пастыря. Но именно такой человек с подмоченной репутацией и нужен был ему на митрополичьей кафедре. Пимен был послушным орудием в руках великого князя. Его положение было весьма незавидным. Благодаря необычайно удачному стечению обстоятельств Пимен целых семь лет (1382–1389) удерживался на митрополичьем столе. Но это были семь лет непрерывных тревог. Вынужденный жить в постоянном страхе перед завтрашним днем, Пимен к концу жизни оказался на грани безумия.

Главными противниками Пимена были монастырские «старцы», не простившие ему сомнительной победы над московским «киновиархом» Иваном Петровским. Под их влиянием князь Дмитрий уже в начале 1383 года отказался от поддержки Пимена. На его место «старцы» настойчиво рекомендовали близкого им по духу суздальского епископа Дионисия.

Проведя несколько лет при дворе патриарха, Дионисий стал там своим человеком и к этому времени успел даже сделаться архиепископом. В конце 1382 года он возвратился на Русь, примирился с Дмитрием Донским и заручился поддержкой монастырских «старцев». В июне 1383 года он вновь отправился в Константинополь. В начале 1384 года патриарх Нил, соблазнившись звоном русского золота, поставил Дионисия третьим по счету, после Киприана и Пимена, митрополитом на Русь.

Весной 1384 года Дионисий возвращался из Константинополя полный надежд. Казалось, его сопернику Пимену вскоре придется вновь увидеть пустынные берега Чухломского озера. Однако по дороге в Москву Дионисий имел неосторожность заехать в Киев, во владения Киприана и литовских князей. Вероятно, он надеялся внезапной атакой вытеснить соперника из Киева. В свое время такая самонадеянность едва не погубила Киприана. Теперь она дорого обошлась суздальскому владыке. В Киеве Дионисий был арестован местным князем Владимиром Ольгердовичем и через полтора года умер в заточении.

Эта расправа не могла, конечно, произойти без ведома Киприана. Он предвидел возмущение московских «старцев» и потому, устранив соперника, поспешил оказать его праху высшие монашеские почести. Тело Дионисия было похоронено в подземном кладбище Киево-Печерского монастыря, в его самой святой части — пещере «великого Антония», основателя монастыря. Соперником Киприана в борьбе за великорусский митрополичий престол оставался теперь один Пимен. Но его права постоянно подвергались сомнению. Ни русские, ни греки не простили Пимену подделку великокняжеской грамоты и прочие темные дела московского посольства 1379 года.