Дмитрий понимал, что это различие взглядов — не столько политическое, сколько возрастное. И та и другая партия обладала своей долей истины. Начав войну с Мамаем, Дмитрий пошел навстречу настроениям «молодых». Но искусство верховной власти требовало поддерживать баланс влияния придворных партий на государя. «Старейшие бояре» должны были чувствовать, что князь считается и с их мнением. А потому, начиная «розмирие» с татарами, Дмитрий должен был найти ему религиозное обоснование при помощи всё тех же библейских матриц. Такая работа вскоре была выполнена московскими книжниками. Но жизнь всегда опережала теорию. Кроме того, бедствия Нижнего Новгорода и Рязани заставляли крайне осторожно относиться к идее восстания против власти Орды. И потому на первый случай московские книжники обходились лукавым силлогизмом: Мамай — «князь ордынский», то есть не «царь», а второстепенная фигура. Он — узурпатор, похитивший верховную власть в Орде у ее законных обладателей — потомков Чингисхана. Война с ним — это иное дело, чем война с полновластным легитимным ордынским «царем».

Сторонники сохранения «великой тишины» ссылались на то, что в Мамаевой Орде есть свой «царь» — чингизид хан Мухаммад. И потому война с Мамаем — это война с легитимным «царем». Партия войны указывала на безвластие Мухаммада, его декоративную роль. К этим последним принадлежал и автор «Повести о битве на реке Воже».

Для тех, кто не был знаком с положением дел в Орде и мог думать, что Дмитрий Московский, нарушив заветы отцов и дедов, восстал против власти «царя», автор повести дает особое разъяснение. Рассказ о паническом бегстве татар с поля битвы он завершает следующей картиной:

«Възвратишася съ студом без успеха нечестивии измалтяне, побегоша гоними гневом Божиим, прибегоша в Орду к своему царю, паче же к пославшему Мамаю, понеже царь их, иже в то время имеяху у себе, не владеяше ничим же и не смеаше ничто же сотворити пред Мамаем, но всяко стареишиньство сдръжаше и Мамай и всеми владеаше в Орде» (43, 134).

Автор «Повести» словно оправдывается перед читателем за своего героя, бросившего дерзкий вызов не только могущественной земной силе, Орде, но и небесной силе — Божьей воле, наказавшей Русь за грехи томлением «вавилонского плена». Пройдет несколько лет — и победы над степняками позволят московским книжникам развить эту идею и создать концепцию, согласно которой «царем» будет назван уже не хан, а великий князь Дмитрий Московский. В этом качестве он и сам может требовать повиновения от мелких правителей и на равных разговаривать с любым ордынским или византийским «царем». Но это — дело будущего. А пока, летом 1378 года, Дмитрий ведет свои полки против ордынского эмира Бегича…

Как и в прежних конфликтах со степняками, Дмитрий Московский не стал дожидаться, пока враг постучит в ворота его столицы. Он вышел навстречу Бегичу и, переправившись через Оку в Коломне, двинулся в сторону Рязани. Хотел ли Дмитрий идти защищать Рязань или, как и прежде, предполагал стать живой стеной неподалеку от границы своих владений — это большой вопрос. Судя по всему, развитие событий опередило заранее принятую оборонительную стратегию.

Московское и ордынское войска встретились на берегах речки Вожи. С большой степенью вероятности можно определить и место этой встречи: примерно в 30 километрах к западу от Рязани, у села Глебово-Городище. Здесь в XVI–XVII веках проходил излюбленный степняками путь набегов на русские земли и были устроены крупные оборонительные сооружения (342, 219). Другой исторической приметой служит посвящение церкви села Глебово-Городище празднику Успения Божьей Матери (15 августа). Победа на Воже была одержана 1 августа, и возведенные в ее честь храмы-памятники освящались в честь этого праздника. Основой для такого сближения служила возникшая еще в Киевской Руси идея об особом покровительстве Богородицы Русской земле.

Не знаем, имел ли Бегич приказ Мамая идти на Москву. Более вероятно, что его миссия заключалась только в окончательном опустошении Рязанской земли — всего год назад разоренной набегом Арапши — и тем самым в окончательном отрыве от переяславской коалиции Олега Рязанского. Этого вполне можно было ожидать. Москва обещала своим союзникам помощь в борьбе с татарами, но — своя рубашка ближе к телу! — в последний момент уклонялась от исполнения обещаний, безусловно, Дмитрий Московский искал союза с Олегом Рязанским. Но при этом играл двойную игру, не желая терять своих воинов ради защиты чужих владений. Ни в 1373 году, когда татары громили Рязань, ни осенью 1377 года, когда Арапша взял Рязань и едва не пленил самого князя Олега, никакой помощи от Москвы рязанцы не получили.

А между тем при желании Дмитрий Московский вполне мог подоспеть на помощь союзнику. Если удаленность Нижнего Новгорода (около 400 верст) не позволяла московским полкам быстро прийти на помощь суздальскому князю, то расстояние до Рязани (около 200 верст) конное войско могло походным маршем преодолеть за три-четыре дня. Но был ли Олег Рязанский союзником Москвы? Какую линию он проводил в сложных отношениях с близким ему степным миром? Этого мы не знаем…

(Рязанское летописание дошло до нас в незначительных фрагментах в составе общерусских летописей. О политической линии рязанского князя Олега Ивановича приходится судить лишь по его отдельным поступкам, мотивы которых скрыты от нас. Участвовал ли он в переяславском съезде князей в 1375 году — неизвестно. При всём том Олег, безусловно, был героической личностью, готовой вступить в борьбу с любым врагом. Он не любил ордынцев уже по той причине, что его княжество находилось на границе Руси со Степью и более других страдало от их набегов. В рязанской княжеской семье жива была память о трагедии Старой Рязани. Здесь чтили общего предка — князя-мученика Романа Олеговича, замученного в Орде в 1270 году.)

Выступив навстречу татарам к Рязани, Дмитрий показал, что готов отстаивать не только безопасность своего княжества, но и безопасность своих союзников, всей системы великого княжения Владимирского. Однако в действиях Дмитрия угадывается и некоторая «задняя мысль». Он поставил свое войско на пути ордынцев уже недалеко от границы собственно московских владений. Это был своего рода «сигнал мира». При малейшем желании со стороны Бегича Дмитрий готов был начать мирные переговоры. Но эмир был настроен высокомерно и решительно. Ему нужна была слава победителя Москвы…

Расположившись на берегах Вожи, русские и ордынцы не спешили переправляться через реку. Такова была обычная для того времени тактика. При переправе воины становились удобной мишенью для стрел и дротиков неприятеля. Боевые порядки смешивались и рассыпались. Поэтому противники, стоя у реки, долго выжидали, отыскивая броды и подстерегая чужую оплошность. Нередко это ожидание заканчивалось мирными переговорами или уходом одного из противников без боя. Классическим примером такого рода служит знаменитое полуторамесячное «стояние на Угре» осенью 1480 года.

Но здесь, на Воже, обоим предводителям войск нужна была только победа. В Орде свежа была память об успешных набегах Арапши и его сподвижников на Нижегородское княжество. Русских привыкли считать взбунтовавшимися рабами. На этом фоне неудача Бегича выглядела бы несмываемым позором.

Дмитрий Московский также не имел права на неудачу. Его послужной список оставлял желать лучшего. В нем не было создающих харизму полководца ярких побед и дерзких авантюр. Он не сумел защитить от татар своего главного союзника — Дмитрия Суздальского. Кредит доверия, которым он пользовался в Северо-Восточной Руси благодаря поддержке митрополита Алексея, был на исходе. В этой ситуации победа Бегича означала бы не только окончательный развал переяславской коалиции, но и полную дискредитацию московского князя как лидера и полководца. Гордость Дмитрия Московского, его вера в свою провиденциальную миссию почти не оставляли ему шансов пережить поражение. В этом сражении он должен был либо победить, либо погибнуть.