— Теобальд не вернётся, он погиб.

И всё. Ни попросил вытереть и накормить коня, ни позаботился о Дардене, окаменевшем от новостей про Уну и размышлений о ней.

— Что ты сказал, отец? — тихо спросил мальчишка, когда до него дошло, и в несколько мгновений Дарден оказался в домике. Отец, как был одетый с дороги, поднялся на полати, лёг там и замер, не ворочаясь и не поправляя стёганое одеяло под собой.

— Наш Тео не вернётся больше никогда. Он погиб, — повторил Хирам, отвернулся к стене и замолчал. Прошла минута, и тихое мычание, как страдают те, у кого болит внутри, душа или тело, стало единственным звуком, который раздавался в домике. Звучало это страшнее тех ночных, неожиданных рыданий по умершей матери.

И Дарден выбежал на улицу, заорал в расцветающее небо, обращаясь к богу-обманщику. Ничего-то Алатус не мог поделать против несправедливости! Пустой, слабый бог, которому зря поклонялись! За что, за что он наказывал их?!

На следующий день отец не пожелал подниматься — ни ради сына, ни ради еды или тепла. Дарден нарочно затопил печь покрепче, чтобы на полатях припекло. Но Хирам лишь дважды сходил за угол дома, когда приспичило, а возвращаясь, напивался воды из бадейки и снова погружался в состояние неподвижности и безразличия.

Вот и отец бросил Дардена. Остался Дарден один.

— Ты всегда любил меня меньше! — в сердцах и со слезами на глазах, в конце концов, выдал обидное мальчик. — Уну ты баловал, потому что девочка. Тео обожал, потому что он старший, а я… Лучше бы умер я, а не Тео! Тогда ты был бы счастлив!

Острые слова, по счастью, попали в цель. Хирам вздрогнул, медленно повернулся лицом к комнате, с минуту смотрел на сына, стоящего напротив и сжимающего кулаки, — и сам заплакал. Дарден вдруг разглядел, что отец совсем седой, за два дня или меньше исчезли его чёрные пряди. А какая красная кайма залегла в его глазах, вокруг выражения пустоты и разочарования! И лицо старика потемнело, словно его душа напиталась тьмой…

Но главное, всё же, было сделано — отец опомнился, снова. Он спустился с печи и обнял рыдающего сына — своего последнего ребёнка, оставшегося рядом.

Ещё примерно неделю Хирам пытался вернуться к прежней жизни несчастного, но здорового человека. За это время Дарден вытянул из него подробности.

Получив деньги авансом за первый год службы сообразительной и обаятельной Уны, растерянный Хирам машинально отправился в первую попавшуюся лавку, чтобы купить провианта, потом — на рынок за ягнятами или козочкой. Денег, кажется, хватало. И всё благодаря Уне, которая сумела разжалобить эве своими рассказами — о гибели Милого и бессердечии ликторов, наказавших её семью за побег соседа. Управляющий предупредил крестьянина — в следующие годы Мерхания-эве не собиралась быть такой щедрой.

Оказавшись в лавке, Хирам долгое время не мог сообразить, что ему надо. Хвала Алатусу, лавочник оказался сердобольным. Он усадил посетителя, велел сыну принести воды, благо что в лавке почти не было народа, и, пока сын обслуживал покупателей, начал разговаривать с Хирамом. У того на душе лежал слишком тяжёлый груз, чтобы донести его до дома, не поделившись ни с кем, и старик рассказал почти всё о своей семье.

О том, что старший сын около года служит в элитном отряде, и за это время умерла его мать, сестру забрали уважаемые эве в качестве игрушки для своей дочери, про наказание ликторов… И что теперь ему делать? Поскорей бы Теобальд вернулся…

Сын лавочника вдруг заинтересовался рассказом, подошёл. Симпатичный такой молодой человек, заботливый…

— Скажите, дядя, а вас не Хирамом, случайно, зовут?

— Хирам, — слабо кивнул посетитель.

— А вашу дочь, которой лет пять…

— Седьмой пошёл…

— … Зовут Уной, и ещё у вас есть сын по имени Дарден?

Хирам, мало сказать, удивился. А лавочник переглянулся с сыном:

— Значит, вы ничего не знаете? Вам от имени Либериса не привозили деньги?

— За что?

Новость о погибшем Тео остановила Хираму сердце. Добрый лавочник и его сын, который, оказывается, был в одном отряде с Теобальдом, привели в чувство потерявшего сознание безутешного отца. Даже лавку закрыли. Постарались утешить, как могли.

Но что теперь деньги Либериса, когда нет старшего, такого умного и такого красивого сына?

Хирам не помнил, как его посадили на коня, привязали тяжёлую торбу, в которую положили всего понемногу: просо для каши, круг козьего сыра, колбасу, сало и сладости для среднего сына. Кажется, обещали помочь, если что.

— Помру я скоро, — сказал однажды Хирам. — Делия часто снится, зовёт с собой…

— Отец, не надо! Ты мне нужен! — умолял его прекратить эти разговоры Дарден, которому по-настоящему стало страшно.

— Помру, я знаю. А ты позови заречных, чтобы тебе не в тягость было меня хоронить. Дай им одну монету, остальное спрячь, не показывай и не говори, что есть. Сам потом уходи к ним. Кто усыновит тебя, пожалеет, тому можешь отдать деньги. Или иди к тому лавочнику в Аалам, они люди добрые, помогут…

Через неделю после возвращения из города отец начал знакомо покашливать и потирать грудь, где всё чаще болело сердце. Потом слёг, не обещая отдохнуть и поправиться. Ему стали безразличны весенние хлопоты, ведь после его смерти Дарден вынужден будет бросить здесь всё. Однажды появятся ликторы, потому что Хирам-безродный перестанет платить дань. Посланники Либериса увидят пустое жильё и отдадут его и землю внаём какому-нибудь другому крестьянину, как когда-то сдали отцу Хирама…

Но Дарден упрямо твердил: отец поправится и даже сам собрался вспахать и взборонить поле, а отец пусть отдыхает и набирается сил. Ни о каком Межземелье теперь речи не шло, ведь оставалась Уна. Пусть ей хорошо, но однажды она заскучает и запросится домой. И куда она поедет, если отец и единственный брат её предадут, сбегут к алатусам? Кроме того, если ликторы узнают об этом, накажут ни в чём не виноватую Уну, посчитают за дочь предателя.

Две недели отец лежал, всё затяжнее кашляя и чаще проваливаясь в забытьё. Ему снилась жена, и Хирам бормотал, разговаривая с ней. Просыпаясь, жаловался: Тео ему, почему-то не снился, словно был обижен на отца за бездарно потраченные его деньги, добытые ценой жизни.

Дарден выбивался из сил. Нужно было следить за квочкой, которая вот-вот должна была вылупить цыплят. Последнего петуха отправил в мир иной — ради бульона, которым поил отца и сам пил, когда чувствовал, что вот-вот упадёт от усталости и голода. Съедобны подарки ааламского лавочника как-то незаметно исчезли в желудках, слишком уж вкусными были.

Варя похлёбку, Дарден невольно вспоминал сестру. Сейчас как нельзя кстати пригодились бы маленькие ловкие ручки Уны, которая немного, но, оказывается, ощутимо помогала.

Ещё требовалось ухаживать за Якушем, конь тоже нуждался в пище и выгуле после зимы. На пашне выдерживал две-три полосы и после этого валился в прямом смысле во вспаханную землю, не выдерживая тяжёлой бороны. Всё чаще Дарден стал его привязывать к деревьям, чтобы спрятать от драконов, а сам пытался тащить соху. Да, глубина пашни уменьшалась вдвое, но это было лучше, чем ничего.

Поэтому за две недели только малая часть большого поля оказалась готовой к севу. Земля высыхала под лучами Алатуса на глазах, её срочно нужно было обработать, но Дарден уже чувствовал — он выдыхается, как и Якуш. Подумал было отправиться за помощью к заречным, к которым однажды ездил отец, просил посевного зерна и привёз меньше половины от ожидаемого: там тоже не очень-то богато жили. А потом даже не передумал — не нашёл в себе сил уехать дальше пашни от дома, от умирающего отца. Но всё же, с каждым днём было страшнее возвращаться домой.

И сегодня, несмотря на дождь, Дарден пахал без остановки, а когда выдохся, присел в тени дерева, напился воды из кувшина и погрыз кислого хлеба, как всегда получившегося неудачно. Даже маленькая Уна делала тесто пышное, вкусное, а брату никогда в голову не приходило учиться у младшей сестры. Взглянул на Якуша — успел ли конь отдохнуть? Тот мерно жевал траву, не в силах хвостом согнать мух с глаз, и Дарден вздохнул: снова придётся самому тащить плуг.