Менее цивилизованные народы пользуются более простым оружием — саблей. Этим оружием и борются с нами турки и курды. Закон самозащиты требует бить врага его же оружием. Было бы глупо с моей стороны требовать того, на что не способен наш народ. Я предлагаю взяться за оружие не для того, чтобы уничтожить турок и курдов и безраздельно владеть землей, которую нам завещали деды. Я говорю о другом: о том, что нам надо учиться самозащите. Иначе турки и курды уничтожат нас. Повторяю: речь идет не о войне, а о самозащите.

Старик Хачо перебил Дудукчяна.

— Я понимаю, я все понимаю, — сказал он, — но повторяю: сразу, за один день, такие большие перемены не могут произойти. Народ наш слишком принижен, он не может сразу отделаться от своих рабских привычек и понять, что ему надо защищаться с оружием в руках. Вы, константинопольцы, должны были еще много лет тому назад взяться за это дело и научить нас самозащите. И сейчас, когда христиане воюют с турками, посеянные вами семена дали бы всходы. А вы не подготовили нас, вы отсиживались в Константинополе, помалкивали, а теперь свалились как снег на голову и требуете: «Берите меч и защищайтесь!» Кто же пойдет за вами?

— Ваша правда. Мы, константинопольские армяне, оказались ленивыми и беспечными и не подготовили народ, — бесстрастно ответил Дудукчян. — Но сейчас речь идет не о том, что армяне утратили свою честь, достоинство и высокие стремления. Чтобы воспитать эти чувства, надо было просвещать народ, и это был наш долг, долг константинопольских армян. Речь идет о простой самозащите, а для этого не требуется ни культуры, ни просвещения. Чувство самозащиты присуще, как я уже говорил, даже растениям и животным. Так неужели же душа армянина мертва и он подобен камню?

После ухода старика Хачо и его сыновей Вардан и Дудукчян остались в ода вдвоем.

— Старик прав, почва не подготовлена, — заметил Вардан, глядя на осунувшееся и грустное лицо константинопольца.

— А кто виноват? — воскликнул Дудукчян с такой болью, словно его поразили в самое сердце. — Старик умен, он гораздо умнее всех нас, легковесных писак. Он был прав, говоря, что это был наш долг, константинопольцев, подготовить народ. А что мы сделали? Ровным счетом ничего… Мы не думали ни о какой подготовке, потому что нас нисколько не интересовало подлинное положение народа, его нужды. Мы были ослеплены прошлой славой Армении. Современную Армению мы совершенно не знали и не хотели знать. Наше представление о ней было почерпнуто из книг древних историков. Мы воображали, что это все та же титаническая страна, которую населяют Тиграны, Арамы, Ваагны, Варданы и Нерсесы. Мы мысленно представляли ее многолюдные города, процветающие в них ремесла и торговлю. Нашему воображению рисовались богатые деревни, возделанные поля, дающие обильный урожай, полные зерном амбары землепашца. Мы воображали, что армяне живут в своем отечестве счастливой и мирной жизнью, и не подозревали, что провинции опустели, что армянское население большей частью вымерло от голода, а из оставшихся в живых многие приняли магометанство. Мы не знали, что вместо живых людей мы увидим живые трупы и обширные кладбища, не знали, что религия, которую мы считали нравственным оплотом нации, давно уже рухнула и на ее месте остались только развалины величественных монастырей и храмов. Не знали, что язык — эта национальная святыня — забыт многими армянами и они говорят или на турецком, или на курдском языках; не знали того, что храбрые курды, наши кровные братья, стали божьим наказанием для армян, хотя пятьдесят–сто лет назад они говорили на нашем языке и молились в наших церквах. Другими словами, мы ничего не знали о современной Армении или имели о ней самое смутное представление. Нам было невдомек, что уцелевшая горсть армян, живя в рабстве, настолько выродилась, что утратила свои лучшие национальные черты. Куда ни взглянешь — повсюду видишь низость, трусость, малодушие, вероломство.

А между тем мы располагали большими силами и могли сделать многое, — продолжал Дудукчян. — У нас был патриарх, глава народа, но все мирское было ему глубоко чуждо. У нас было Национальное собрание[38], но депутаты его занимались пустословием и интригами. Была и патриотическая молодежь, но она распевала гимны на берегах Босфора во славу национальной конституции, в то время как в стране лилась кровь. У нас была своя печать, по она не интересовалась тем, как живет армянский народ, и была занята посторонними вопросами; у нас были свои школы, но они не дали Армении ни одного педагога; у нас были свои театры, но они не сыграли ни одной пьесы из армянской жизни, предпочитая развлекать публику низкопробной французской стряпней. У нас были свои национальные деятели, но они выслуживались перед Высокой Портой и пеклись только о личной славе. В наших руках была большая сила — деньги, но они тратились на украшения дворцов амиров, и ни один грош не был истрачен на нужды народа. Мы имели полную возможность вести народ по пути прогресса, но, словно повинуясь какой-то злой воле, толкали его на гибельный путь.

Теперь я понимаю, что наша затея была полным донкихотством, — продолжал Дудукчян. — Не ударив палец о палец, не зная страны, не зная нужд и потребностей народа, не подготовив для него лучшего будущего, мы решили, что можно прийти, дать ему в руки оружие и сказать: «Боритесь и защищайтесь!» Вряд ли это было бы правильно. Но все же я не падаю духом, моя вера в будущее не поколебалась; и если мы падем жертвами в этой борьбе, то гибель наша проложит дорогу другим — тем, кто пойдет по нашим следам…

Последние слова Дудукчяна так взволновали Вардана, что он вскочил, обнял товарища и, поцеловав, сказал:

— Да, это дело потребует жертв. Честь и слава тому, кто будет первой жертвой!

Беседа друзей затянулась до глубокой ночи.

Дудукчян резко осуждал бездеятельность константинопольской молодежи и порицал армянское духовенство.

— Если бы хоть одну десятую часть расходов на монастыри и церкви отдали на устройство школ, это спасло бы Армению, — сказал он.

Вдруг кто-то тихо постучал в дверь. Вардан пошел открывать. Это были Айрапет и Апо.

Оба брата были людьми совсем иного склада, чем остальные сыновья Хачо.

— Мы нарочно пришли в такое позднее время, чтобы поговорить с вами с глазу на глаз, — сказал Айрапет, усаживаясь. — Но, быть может, мы помешали?

— Нисколько. В доме небось все уже спят? — спросил Вардан.

— Все, кроме отца, — ответил Апо, — он хотя и лег, но все кряхтит — значит, чем-то встревожен.

Вардан и Дудукчян поняли, что братья пришли неспроста, и ждали, что они скажут.

— Мы не могли говорить при отце и братьях, — заговорил наконец Айрапет, — поэтому, не откладывая дела в долгий ящик, пришли сказать вам, что целиком сочувствуем вам, согласны с вами и готовы послужить вашему делу так, как вы найдете нужным.

Лицо Дудукчяна просияло. Он испытывал радость миссионера, который обрел двух новых последователей и надеется, что в скором времени за ними последуют тысячи.

— Вы ошибаетесь, думая, что в душе у армянина не осталось ни чувства чести, ни высоких стремлений, — сказал Айрапет. — Но у всех армян есть один общий недостаток: в отдельности каждый из них осторожен, рассудителен и нерешителен; он всегда ждет, чтобы другой подал ему пример. Хороший пример всегда оказывает на него влияние. При этом армянина не интересует, как живут и как ведут свои дела чужеземцы; то есть я хочу сказать, что он не подражает им, а ждет, чтобы пример ему подали свои же соотечественники. Следовательно, если мы подадим пример — за нами последуют многие, я уверен в этом. Я хорошо знаю наш народ. Он столько страдал, что готов хоть сейчас вцепиться в горло врагу, если представится возможность. Он ненавидит его, но затаил эту ненависть в глубине души.

Вардан и Дудукчян радостно слушали Айрапета; им казалось, что его устами говорит сам народ.