— Значит, ты все же собираешься уехать? — жалобно спросила мать.

— Я должен уехать, и очень скоро. Если бы я не любил тебя и не жалел сестер, я бы вообще сюда не вернулся.

Со слезами на глазах мать сказала, что не хочет мешать намерениям сына, что он «свет ее очей» и она умоляет его лишь об одном: чтобы он не лишал ее последнего утешения, не покидал ее. Она открыла ему свои душевные раны, объяснила, как глубоко она несчастна, что за всю жизнь у нее не было ни одного радостного дня, что она желала для себя лишь смерти и всегда носила в душе это желание, и лишь страх, что дети останутся беспризорными, удерживал ее, так как отец совсем не думает о них.

Все свои надежды она возлагала только на сына, а теперь и они рухнули. Хватит ли у нее сил пережить новое горе!

Стефан понимал, сколько горькой правды было в признаниях матери, но не находил слов для утешения и только сожалел, что невольно причинил ей огорчение.

Мать добавила, что изменить характер отца нельзя, какой он есть, таким и останется, пусть Стефан будет умницей и примирится с ним. У отца нет к нему неприязни, он, несомненно, любит его, но не хочет показывать свои чувства: за спиной, в разговоре с посторонними, он расхваливает его, а с ним держится сурово. Это оттого, что отец очень самолюбив и не может простить сыну непочтительность и непокорность. Перед другими он его расхваливает так же, как расхваливает покупателям свой товар, хотя сам далеко не уверен в его хороших качествах.

Ее, конечно, очень огорчает такое поведение отца по отношению к сыну, но она бессильна что-либо сделать и лишь советует не идти во всем наперекор отцу; например, отец возмущен тем, что Стефан дает уроки в домах таких людей, которые беднее даже, чем его приказчики, он считает, что такое поведение сына «позорит» его. Что скажут люди? Кроме того, отец очень рассердился, когда узнал, что Стефан «паясничает» в театре, ему стыдно смотреть людям в глаза: сын почтенного купца должен держать себя подобающим образом, не со всяким говорить, не всякому кланяться, не во всякий дом ходить — словом, вести себя так, чтобы, глядя на него, каждый думал: вот какой достойный сын у Масисяна…

— Все это пустые слова, — ответил Стефан. — Что касается уроков, то я их даю для того, чтобы скопить денег на дорогу. А спектакль, в котором я участвовал, был устроен с благотворительной целью — в пользу того студента, которого мы сегодня провожали.

Услышав, что Стефан дает уроки, чтобы скопить денег на дорогу, госпожа Мариам опечалилась и со слезами на глазах спросила:

— Значит, ты все же уедешь?

— Обязательно уеду.

Петрос Масисян был довольно своеобразный человек: он принадлежал к той породе твердолобых «ходжа»[15], которые во времена персидского владычества играли значительную роль в торговле и пользовались почетом не потому, что были честными и справедливыми людьми, а главным образом как крупные коммерсанты, постигшие все тайны и способы нечестной наживы. Масисян был последним отпрыском поколения «ходжа», и хотя с господством персов было давно покончено, он и при новых властях и порядках оставался тем же «ходжа» и продолжал носить ту же одежду, которую носили армянские «ходжа» при персах: длинную, доходившую до пят кабу, архалук, широкие шаровары из синего холста и коши на ногах. Голову его прикрывала четырехугольная плоская папаха из черного бухарского меха, какую и сейчас еще носят иные деревенские священники. Во всякое время года он ходил в одной и той же одежде. Смены у него не было, одежду он менял только тогда, когда она совершенно изнашивалась, но когда именно — сказать было трудно, на нем это было незаметно.

Петрос Масисян был среднего роста, толстобрюхий, тучный человек. Голова у него была всегда запрокинута назад, и, когда он ходил, казалось, что вот-вот повалится на спину. Во всем его облике было что-то звериное: отвислые щеки, короткая шея, глубоко сидящие хитрые глазки под нависшими бровями и слишком большая голова, обритая наголо. Смуглое, желтоватого цвета лицо и белки глаз, отливавшие желтизной, делали его похожим на монгола.

Владелец различных торговых промыслов, Петрос Масисян был известен всему уезду и как ростовщик. В отличие от других купцов он, несмотря на свое огромное состояние, никогда не ссужал под проценты большие суммы, а ограничивался ссудами от пяти до ста рублей, которые он давал преимущественно крестьянам. Поэтому должникам его не было числа. Давать маленькие ссуды он считал более выгодным, так как брал очень высокий процент, и если крестьянин не в силах был вернуть взятые взаймы деньги, то потеря была невелика, — Масисян выгадывал на процентах. Крестьян он ссужал деньгами потому, что считал их простаками, не способными присвоить чужие деньги. Он называл их «дойными коровами», а проценты, которые получал с них, «молоком».

Когда какой-нибудь крестьянин просил у него денег взаймы, Масисян прежде всего осведомлялся, откуда он родом, какая у него семья, имеются ли родители, дети, братья, живут ли они все вместе, или порознь, требовал перечислить всех по именам, допытывался, какое у него хозяйство, успешно ли справляется с делами, или терпит ущерб, для чего ему понадобились деньги. Если крестьянин просил ссудить ему денег, ну, положим, для покупки быка, Масисян заводил с ним длинный разговор о быках вообще, интересовался, какие заболевания бывают у рогатого скота, ну как, например, лечить быка, коли он объелся клевером и у него раздуло брюхо, какая порода быков предпочтительнее и прочее.

Обманом вытянуть у Масисяна деньги было невозможно: самый ловкий плут не смог бы его провести.

Однажды вечером к нему на дом явился незнакомый пожилой господин, седой, с морщинистым лицом, в поношенной, но довольно опрятной одежде, и попросил ссудить ему некоторую сумму денег, которую он намеревался вложить в торговлю хлопком. Это был один из числа тех бедняг неудачников, которые, желая прожить честно и сохранить свою совесть незапятнанной, бессильны перед лицом зла и становятся жертвами прожженных плутов и обманщиков. Такие люди всегда жалуются на судьбу и все же не теряют надежды преуспеть, берутся за любое дело, пробуют все, но неизменно терпят неудачу. В обществе, где отношения между людьми осквернены, где господствует неправда, где, чтобы достигнуть успеха, надо лгать, притворяться, обманывать, — добродетель теряет свою силу…

Этот господин пришел к Масисяну вечером прямо на дом, так как знал, что в лавке им не дадут спокойно поговорить.

Масисян бывал особенно любезен с теми посетителями, которые приходили просить у него денег взаймы.

Масисян был один в своей комнате. Он сидел, поджав ноги, на тахте, перед узким окном, так как в комнате было очень душно. Около него стоял кувшин с водой и со льдом, из которого он прихлебывал. У него не было привычки вечером пить чай, а остальные члены семьи пили его либо тайком, либо когда бывали гости.

Тахта, на которой сидел Масисян, была покрыта куском грязного, истрепанного паласа. Хозяин был полуодет, архалук и ворот рубахи были расстегнуты, виднелась волосатая грудь. Ни шаровар, ни носков на нем не было. Зато на голове красовалась меховая папаха, которую он по привычке старых людей не снимал даже в церкви.

Когда вошел незнакомец, в комнате было темно, и Масисян приказал зажечь свет.

Застав почтенного купца в таком смехотворном виде, гость, однако, ничем не выдал своего удивления и, чтобы сгладить неучтивость хозяина, заговорил о погоде.

— Прямо задыхаешься от жары, ни малейшего ветерка. Вы хорошо сделали, что разделись, так будет прохладнее, — сказал он.

— Эх, сынок, — ответил Масисян (он всем говорил «сынок», независимо от возраста), — нужно благодарить бога: если бы не летний зной, никто бы не ценил весну; если бы не зимняя стужа, никто бы не ценил осень! Бог сотворил и хорошее и дурное, зло и добро, ночь и светлый день, богатых и бедных. Если б не было бедных, никто бы не знал цену деньгам.