Лежа на мягкой траве, в тени развесистого дерева, он долго и бездумно смотрел вверх, на голубое небо.

Он видел, как проносились над ним пепельно-белые кучевые облака, громоздились на горизонте, сливались в сплошную массу, предвещая бурю…

На душе у Вардана тоже было неспокойно. В нем ширилось и рвалось наружу большое сильное чувство, которое зовется любовью…

Для него давно уже не было тайной, что Степаник девушка. Ему даже были известны причины, побудившие родителей выдавать ее за мальчика. Именно это и заставило чуткого по натуре юношу с большим участием отнестись к судьбе несчастной девушки. Постепенно чувство жалости и сострадания к ней переросло в любовь.

Но до самого последнего дня он хранил эту любовь глубоко в сердце. Юноша не только ничего не говорил Лале о ней, но даже виду не подавал, что ему известна тайна ее рождения.

Хотя Степаник был с ним очень дружен, но он строго хранил свою тайну и старался ничем не выдать себя, хотя порою природа брала свое, и его жесты, поступь, интонации голоса невольно выдавали женщину.

Вардан долго лежал в саду, отдавшись волновавшему его чувству. Вдруг до его слуха донесся какой-то шорох. Он обернулся и увидел, что к нему приближается Степаник. Сердце у него сильно забилось. Никогда он еще не испытывал такого волнения.

Степаник подошла и робко остановилась в нескольких шагах от Вардана.

— Обед уже готов, отец зовет тебя, — сказала она.

— И эфенди там? — спросил Вардан, поднимаясь со своего места и присаживаясь на бугорок, над которым густые ветви деревьев образовали как бы зеленый навес.

Степаник с пренебрежительной гримасой ответила:

— Да, этот черт там.

— Ты его не любишь, Степаник?

— А кто его любит?

Вардан решил воспользоваться моментом и передать Степанику свой подарок. Попросив ее немного подождать, он ушел и быстро вернулся, неся в руках маленький узелок.

— Но ведь отец ждет тебя, — напомнила Степаник.

— Успеем, еще рано. Присядь сюда, Степаник, я хочу дать тебе одну вещицу.

Степаник с радостным лицом присела на бугорок рядом с Варданом. Он развязал узелок, в котором оказалась красивая шкатулка из черного дерева. Вардан вынул из кармана ключик и открыл ее. В ней в строгом порядке были разложены принадлежности женского рукоделия: ножницы, наперсток, игольник и прочее, все из серебра и тонкой работы. В крышку шкатулки было вправлено маленькое зеркальце, а на дне ее находился музыкальный механизм, который заиграл, когда Вардан его завел.

Степаник смотрела на шкатулку с восхищением. Впервые в жизни видела она такую красивую вещицу.

— Нравится? — спросил Вардан, заглядывая ей в глаза. — Бери, я дарю ее тебе.

Степаник, которая вначале обрадовалась подарку, вдруг приуныла. Казалось, ей что-то мешало принять этот подарок. После минутного замешательства она сказала:

— Зачем мне ножницы, наперсток, иголки… я же не девушка… лучше бы ты привез мне что-либо другое… то, что подобает мужчине… — Она говорила, запинаясь на каждом слове, словно делала над собой усилие.

Вардана настолько поразила ее скрытность, что он, отбросив обычную сдержанность, воскликнул:

— Лала, ты же девушка!

— Ах! Ты даже мое имя знаешь!.. — И девушка, смутившись, невольно приникла лицом к его плечу.

Вардан крепко прижал ее к себе. Вся дрожа, со слезами на глазах, она шептала:

— Да, я девушка… девушка.

Это признание впервые за много лет сорвалось с ее губ. Она до сих пор не решалась открыть свою тайну Вардану, хотя давно уже любила его.

Поглощенные друг другом, они не заметили, что из-за деревьев за ними наблюдает пара глаз. Это была Сара, привлеченная звуками музыки. «Ну, теперь Лала спасена!..» — радостно подумала она и поспешила уйти.

Сидя в ода за накрытым столом, староста Хачо и Томас-эфенди ожидали Вардана. Здесь же расположились двое турецких полицейских — подручные Томаса-эфенди по сбору налогов и его пособники во всех злодеяниях.

Сыновей старика Хачо в ода не было. Когда в доме у них обедал почетный гость, они не садились за стол.

— Вот сейчас явится и начнет злословить, все удовольствие от обеда испортит, — сказал эфенди, намекая на Вардана.

— Да, он острослов, но сердце у него доброе, — заметил староста.

— Я знаю, староста, что сердце у него доброе, но зато язык — как змеиное жало. Не над каждым можно подшучивать, не надо забывать, кто такой Томас-эфенди! Стоит мне только кашлянуть — как людей охватывает ужас. Ты же видел фирман султана! Скажу больше: эрзерумский вали всегда сажает меня рядом с собой. Спроси у них, если не веришь, — сказал сборщик, кивая на полицейских.

«У лисы потребовали свидетеля, она указала на свой хвост». Эти два мошенника всегда готовы были выступить свидетелями в пользу лживых заверений эфенди.

— Как могу я не верить! — ответил староста.

Томас-эфенди сердился на Вардана не столько за его утреннюю выходку, сколько за то, что тот при каждой встрече норовил высмеять его.

— Стоит мне захотеть, — продолжал кипятиться сборщик, — и я весь мир переверну, тогда этот негодяй узнает, кто такой Томас-эфенди!

— Он еще молод, — добродушно сказал старик, — недаром говорят, что у молодого ум не окреп. Поверьте мне, он не так плох, как кажется.

В это мгновение вошел Вардан. Он казался задумчивым и был очень бледен. Томас-эфенди, который минуту назад говорил о нем с такой злобой, как говорится, «поджал хвост» и с льстивой улыбкой обратился к Вардану:

— Благословенный, долго же ты заставляешь себя ждать! Разве не знаешь, что без тебя мне кусок в горло не полезет?

— Я знаю, — ответил Вардан, не глядя на него, и сел на свое место.

Во время обеда Вардан был неразговорчив, выражение лица у него было такое страдальческое, словно его мучил какой-то недуг. Свойственное ему веселое расположение духа сменилось мрачностью, подобно тому как ясный день сменяется непогодой.

Любовь влияет на людей по-разному: одни ликуют и радуются, другие безумствуют, третьи, полюбив, легче переносят невзгоды жизни; что же касается Вардана, то любовь вселила в него грусть. Он почти не прикоснулся к обеду, но пил много, словно его что-то жгло внутри.

Зато Томас-эфенди болтал без умолку. Чего только не рассказывал он о себе и о своем прошлом! Послушать его, так выходило, что он лицо столь уважаемое, что даже сам патриарх Нерсес называет его не иначе как «сын мой». О Хримяне[31] он отзывался неодобрительно, порицал его за излишнюю простоту, возмущаясь тем, что тот снисходит до беседы с простолюдинами из Муша и Вана. Эфенди уверял, будто Нубар-паша в письмах неизменно называет его «мой благородный друг»; хвастался, что на берегу Босфора у него есть собственный дворец, который он сдает в аренду англичанам; уверял, что его предки пожертвовали иерусалимскому храму большую сумму денег, из-за чего в монастыре св. Иакова им ежедневно служат благодарственный молебен; что отношения с Отьяном[32] у него испортились потому, что Отьян хотел породниться с ним и сватал за него свою дочь, но эфенди не пожелал ее, — и все в том же духе.

Долго болтал эфенди, но Вардан почти не слушал его. Зато наивный староста принимал все его россказни за чистую монету и поражался. «Как счастлива будет моя Лала, — думал он, — если она станет женой такого человека, который имеет дворец на берегу Босфора и отказался от чести быть зятем Отьяна».

Затем эфенди перевел разговор на политику. Это было время гражданской войны на Балканах, когда славянские народы проливали кровь за свою свободу. В Константинополе состоялась конференция, где решались их судьбы, и Митхад, этот изворотливый дипломат, обнародовал турецкую конституцию.

Рассевшись в ода, Томас-эфенди разглагольствовал о будущем армянской нации. Говоря о «безумии» славян, которые «осмелились» восстать против своих «доброжелателей» — турок, Томас-эфенди с негодованием обрушился на армян, заявив, что и среди них есть такие «безумцы», которые ропщут на турок и мечтают о гражданских свободах и самоуправлении. Он уверял, что армяне погибнут без турок, что они не способны сами управлять своей страной.