Причиной того, что Томас-эфенди так поспешно покинул дом старика Хачо, была не только обида на Вардана и нежелание встречаться с ним, — эфенди умел, когда нужно, молча сносить оскорбления. Дело в том, что он получил письмо, доставленное ему специальным гонцом, и котором ему предписывалось ссыпать в особые амбары все имевшееся у него под рукой казенное зерно и ни под каким видом не продавать его, так как оно было нужно правительству. Очевидно, шла какая-то подготовка, и не случайно Фатах-бек вооружал курдов…

После отъезда Томаса-эфенди в доме старика Хачо появился новый гость. Это был худощавый молодой человек, с очень бледным лицом. Его болезненный вид говорил о том, что он немало времени просидел на школьной скамье.

Какого он был звания и чем занимался — никто не знал. Было известно лишь одно, что он константинопольский армянин. И старик Хачо считал своим долгом оказать гостеприимство столичному жителю.

У приезжего не было ничего, кроме хурджина. Одет он был в поношенный европейский костюм, свидетельствовавший о его бедности. Чарводар[35], с которым он прибыл в деревню, покинул его, и приезжий бродил по улицам в поисках пристанища, когда случайно повстречал Вардана.

Говорят, что сердце сердцу весть подает. Разговорившись, юноши тотчас же подружились и, хотя не были до кого знакомы, словно члены одной тайной секты, по-братски протянули друг другу руки.

Вардан взял под свое покровительство нового знакомою и привел его в дом старика Хачо. Гость назвался Микаелом Дудукчяном.

Поскольку фамилия каждого турецкого армянина происходит от рода занятий его отца или деда, то отец Дудукчяна[36], по-видимому, занимался изготовлением свирелей.

Откровенно говоря, старику Хачо не понравились ни трудно произносимая фамилия, ни бледное, болезненное лицо, ни лихорадочно блестевшие глаза константинопольца. Не внушал ему доверия и мрачный, замкнутый вид гостя. Но Вардан шепнул ему: «Хороший парень; узнаешь — полюбишь его».

Перед тем как войти в дом старика Хачо, Дудукчян задал Вардану только один вопрос:

— Можно ли довериться этим людям?

— Можно, — с уверенностью ответил Вардан.

В этот вечер за столом сидели вместе со стариком все его шестеро сыновей, так как не было ни Томаса-эфенди, ни других именитых гостей. Что же касается Вардана, то он был своим человеком, а с Дудукчяном не особенно церемонились, полагая, что хватит с него и сытного ужина.

Ужин прошел в тягостном молчании: каждый был поглощен своими мыслями. Старика беспокоил внезапный отъезд эфенди, Айрапет думал о беке и Лале и, вспоминая рассказ Сары, пытался представить себе, чем все это кончится. Остальные сыновья Хачо размышляли о предстоящих им утром делах. Перед взором Вардана витал прекрасный образ Лалы. А о чем думал новый гость — одному богу известно.

Когда убрали со стола, Лала, по местному обычаю, принесла медный таз и кувшин для умывания. Все умыли руки, затем прочли благодарственную молитву. Старик закурил свой длинный чубук, а Дудукчян, вынув из-за пазухи дорогой портсигар, который явно не соответствовал его поношенной одежде, достал сигару и закурил. В комнате приятно запахло гаванской сигарой. Судя по всему, этот юноша знавал лучшие дни, но, очевидно, превратности судьбы обрекли его на лишения.

После ужина разговор зашел о Томасе-эфенди. Вардан подробно рассказал о нем Дудукчяну.

Старик Хачо мягко упрекнул Вардана за то, что он вел себя со сборщиком опрометчиво.

— Ты же знаешь, — начал староста, — что я не отличаю тебя от своих сыновей, — и он указал на сидевших за столом шестерых сыновей и на стоявшую возле них Лалу. Старик имел привычку клясться именами своих сыновей, не исключая и Степаника. Ему даже в голову не приходило, что Вардану известна тайна ее рождения.

— Клянусь жизнью своих детей, что я отношусь к тебе, как к сыну, — продолжал старик, — мой дом — это твой дом, приезжай и живи сколько хочешь, двери моего дома всегда открыты для тебя. Но помни, что здесь не так, как в ваших краях, — здесь люди, подобные Томасу-эфенди, имеют большой, очень большой вес… Они всесильны… Поэтому волей-неволей приходится оказывать им уважение и молча сносить все их выходки. Что поделаешь! «Если не можешь отсечь злодею руку, облобызай ее и покорись ему», — говорит пословица. Возможно, что эфенди и не причинит тебе никакого вреда, ведь ты чужеземец, но мы-то за тебя поплатимся. Небось знаешь турецкую поговорку: «Трус, испугавшись осла, бьет его по седлу».

Слова старика задели Вардана за живое.

— Я знаю другую поговорку, получше этой, — сказал он. — «Поколоти турка, и он станет тебе другом»; Томас-эфенди ведет себя, как турок, и я очень жалею, что хорошенько не поколотил его, хотя нисколько не нуждаюсь в его дружбе.

Старик Хачо нахмурился, ответ Вардана пришелся ему не но душе, зато Степаник просияла. Это не укрылось от Вардана, и он с восхищением поглядел на нее: «Вот единственное существо в этом доме, которое сочувствует, мне, — подумал он. — Только она понимает, что эфенди распутник и мерзавец».

Он с жаром стал доказывать свою правоту.

— Вы позволяете всяким мерзким людишкам садиться себе на шею! — продолжал он. — Вы терпите их злодеяния! Я еще могу понять, когда турки и курды топчут, терзают, истребляют нас, — это меня не удивляет, ведь так повелось испокон веков, и без этого они уже не могут существовать. Но когда армянин поступает со своими братьями еще хуже, чем турок и курд, это, по-моему, чудовищно. Я прямо в лицо сказал об этом эфенди, и он ничего не смог мне ответить.

— Я бы сказал ему еще похлеще, — подхватил Айрапет, да отец постоянно внушает, что надо терпеть… «Терпи, говорит, когда-нибудь и мы станем свободными…» Не знаю, доколе же мы будем терпеть!..

— До второго пришествия, — насмешливо заметил Вардан, — жаль только, что к тому времени не останется ни одного армянина…

— Терпите, — заговорил старик наставительным тоном, — наши священники и епископы проповедуют это изо дня в день. Придет день — и бог вспомнит о своих гибнущих овцах. Терпите, дети мои, жизнь — это терпение.

— Нет! Терпение — это смерть, — неожиданно воскликнул Дудукчян, который до этого не принимал участия в беседе. Бледное лицо его вспыхнуло, губы задрожали. — Терпение — смерть, — с негодованием повторил он. — Только мертвые терпеливы. Обладая тем же терпением, что и еврейский народ, мы идем к неотвратимой гибели. Евреи много терпели. Подвергаясь гонениям, они терпеливо ожидали, пока явится их мессия, возродит святой Иерусалим и восстановит былую славу Израиля. Они ждут этого и по сегодняшний день. Но у нас нет их чаяний, и я не знаю, чего мы ждем… Наши священники и епископы проповедуют терпение, — продолжал он с горечью, — по их вине разорена наша отчизна, а мы влачим жизнь рабов. Единственное, что может спасти угнетенный и бесправный народ, — это протест, возмущение, стремление облегчить свою участь, только это может избавить нас от рабства! Терпение подобно смерти, оно губит все высокие помыслы.

Старик безмолвствовал, но Вардан и Айрапет встали и, подойдя к Дудукчяну, горячо пожали ему руку. Остальные сыновья мало что поняли из этих слов и подумали про себя: «Вот еще один бесноватый на нашу голову».

Старик распорядился насчет ночлега и, пожелав гостям спокойной ночи, ушел вместе с сыновьями. Вскоре явилась одна из невесток с лицом, закрытым чадрой, и постелила постели.

Юноши долго не могли заснуть. Дудукчян курил.

— Друг мой, — заговорил Вардан, — старайтесь говорить языком народа, иначе вас здесь не поймут и вы не добьетесь успеха. Чтобы крестьяне вас понимали — пользуйтесь поговорками и пословицами. Притчи Христа значили больше, чем его возвышенные проповеди.

В ода тускло мерцала масляная лампадка. Вардан долго не мог уснуть. Он находился под впечатлением разговоров, которые велись за ужином. Вспоминая, с каким равнодушием сыновья Хачо слушали его рассуждения и «проповеди» Дудукчяна, он искренне удивлялся тому недоверию, с каким они отнеслись к этому пылкому и благородному юноше. Два сильных чувства наполняли его душу: любовь к своему обездоленному народу и любовь к Лале, которую тоже обездолила судьба.