— Ну, прощайте, милые, — брат поцеловал Ирину и Ксению. — Будем надеяться, что ещё дождёмся лучших для нас времён. Возродится Болгария, мы вернёмся в Преславу, сможем поклониться праху наших родителей...

Девушки заплакали.

— Прояви характер, Борис, — говорила Ксения. — Ты обязан спасти нашу землю... Ты один можешь это сделать...

— Ничего не выйдет, — вся в слезах, отвечала Ирина. — Сердцем чувствую: не увидимся больше. И Болгария останется в рабстве долгие-долгие годы... Бедный брат Роман! Как ему должно быть нехорошо: маленький, один, искалеченный...

Бывший царь обнял их за плечи:

— Ну, не плачьте, пожалуйста... Не терзайте ни меня, ни себя... Сохрани вас Господь. Станем молиться друг о друге и о нашей несчастной родине...

Девушки взошли на корабль. Моряки отдали швартовы. Судно стало медленно отплывать.

Брат смотрел на сестёр. Те стояли на палубе, прижимаясь друг к другу.

Им действительно больше не суждено было встретиться никогда.

Поздним вечером 4 декабря на краю Подола появились путники: двое до мозга костей продрогших мужчин в чёрных одеяниях с капюшонами, скаковая лошадь — тонконогая, долгогривая, но впряжённая в телегу с непонятного вида поклажей, и кудлатый пёс, терпеливо трусивший у переднего колёса телеги. Видно было, что все устали. На плечах мужчин, на спине у лошади и собаки, на рогоже, покрывавшей груз, на клоках соломы, выбивавшейся из-под груза, таял мокрый снег. Белый снежный саван покрывал и дорогу. Лошадь оставляла на нём круглые следы, пёс — фигурные, а мужчины — продолговатые, от подошв сандалий. За колёсами телеги тянулись две бесконечные черты.

Возле дома Вавулы Налимыча встали.

— Тут, — сказал первый странник и ногой постучал в ворота.

— Кто? — спросил голос со двора.

— Дома ли хозяин? — задал свой вопрос путешественник, не ответив сам.

— А тебе-то что? — закуражились на дворе. — Коли дело — назовись, коли шутишь — уходи подобру-поздорову.

— Я могу назваться лишь Вавуле Налимычу.

— Нет его, в отъезде.

— А Меньшута Вавуловна есть?

— Да она и слушать тебя не станет, нищего убогого.

— Ты скажи, что приехал тот, кто восстал из мёртвых и кого она поцеловала в губы, думая, будто он не бодрствует.

За воротами поперхнулись, а потом проговорили:

— Ладно, доложу. Но учти: если обманул, я тебя взгрею палкой.

Со двора послышался хруст шагов по снегу. Вскоре донеслись новые шаги, быстрые и лёгкие, звякнули запоры, распахнулась дверка, врезанная в ворота. На порожке, завёрнутая в тёплый платок — красные цветы по белому полю, — появилась Меньшута. Взгляд её лазоревых глаз уставился в прохожего. Тот откинул капюшон с головы. Это был Милонег, но обросший бородой, измождённый, мокрый.

Не сдержав нахлынувших на неё нежных чувств, девушка повисла у него на шее. Повторяла, прижимаясь к его щеке:

— Да неужто? Савва! Ты живой, невредимый!.. А я уж глазыньки все проплакала, как узнала, что Свенельд воротился без тебя и без князя. И не я одна: почитай, весь Киев поминал Святослава горькими слезами. И Свенельд больше остальных.

— Вот иуда, предатель...

— Тихо, тихо! Не ровен час, услышат. Проходите в дом. Быня, отворяй же ворота. Гости дорогие у нас...

За полуночной трапезой Милонег рассказал Меньшуте о случившемся на порогах. Дочь купца ахала и вздыхала, причитала звонко: «Вот уж!..Что же это!.,» — но лицо её празднично светилось. Глаз не отводила от Саввы, потчевала всем, что имелось в доме. После бани оба путника сидели красные, распаренные, с мокрыми волосами. Брат Паисий, выкушав вина и наевшись досыта, носом клевал, но периодически вздрагивал, веки разлеплял и удивлённо смотрел на мир. Милонег спросил:

— Покормили Полкана? Он хороший пёс. К нам прибился возле Переяславля.

— Покормили, как же! И коня, и собаку. Всех устроили в лучшем виде. Не тревожься, Саввушка...

— Ой, Меньшутка, не гляди на меня такими глазами — вдруг насквозь прожжёшь?

— Не насквозь, только до сердечка... — опустила она ресницы. На её щеках горел маков цвет.

— Будет, будет. Спать пора. Мы с Паисием устали с дороги. Проводи нас в одрину, пожалуйста.

— Я ему постелила в горнице, а тебе — в истбе.

— Ну, к чему такое радение! Можно было б вместе... — Но пошёл, куда повелели. Рухнул на постель и заснул богатырским сном.

А уже под утро услышат: дверь в истбу тихо отворилась, под ногой у кого-то предательски скрипнула половица. Милонег вскочил, сжал в руке кистень. Крикнул спросонья хриплым голосом:

— Кто здесь? — и узнал Меньшуту.

В полумраке занимавшегося рассвета девушка стояла в одной рубашке, босиком, с расплетёнными волосами по круглым плечам. И сказала страстно:

— Не гони меня... Я твоя навек... Делай всё, что хочешь.

Он смутился, сел. Голову склонил:

— Уходи, пожалуйста...

Дочь Вавулы Налимыча мягко села рядом, положила голову ему на плечо, обняла за талию.

— Милый мой, — зашептала нежно. — Посмотри: у меня на шее — ласточкино сердце. Год уже ношу. О тебе молюсь. Даже когда считала, что тебя нет на свете, всё равно не хотела снять. Потому что надеялась... Потому что ждала... Видишь: дождалась... Боги услышали мои молитвы. Возвратили тебя ко мне. Никому больше не отдам... Сам подумай, любимый: Настенька — жена князя, быть с тобой не может. Добиваться её любви — и себе навредить, и ей. Если любишь её действительно — отступись, не мешай ей жить. Настенька — журавль в небе. Я же — вот, синица у тебя в руках. Чем я хуже? Или не стройна я? Или ласки мои менее горячие? Или тело моё не такое белое?.. Да, отец мой — простой купец. Ну так что из этого? Коль не хочешь на мне жениться, не женись — разве я прошу? Просто будь со мной, напитай меня своим жарким семенем, жизнь наполни смыслом, подари надежду. Я тебя люблю. И умру, если ты откажешь... — Он хотел от неё отсесть, но Меньшута не отставала, притянула его за шею и приникла к губам. Вся действительность для него сместилась, кривизна пространства стала втягивать сына Жеривола в себя, как в водоворот, плоть восстала, распаляемая трепещущим телом девушки. И ещё мгновение — он бы сдался. Но внезапный образ печенежки Райхон вдруг возник у него в мозгу. Милонег подумал: «Господи! И она хотела, и эта... Я готов был и там и тут... Как последний пёс. Уступить зову плоти, утолить жажду сладострастия... Я готов был предать любовь! Настеньку забыть!.. Никогда, никогда!..» Он толкнул Меньшуту, вырвался, вскочил. Крикнул:

— Нет! Слышишь, нет! Я люблю её! И других женщин не хочу! Даже самых лучших! — выбежал из клети, проскакал по ступенькам вниз, рванул дверь, вышел на крыльцо и подставил щёки утреннему морозцу. Остывал, приходил в себя.

А Меньшута рыдала у него на одре.

В тот же день Савва и Паисий посетили отца Григория. Привели его в дом к Вавуле Налимычу, показали привезённые фолианты. Настоятель церкви Ильи-пророка от священных книг пришёл в восхищение. Стал благодарить, говорил о своевременности этого предприятия, ибо население Киева проникается христианскими настроениями, за последний год приняли крещение двести человек. Правда, в основном, из простого люда. Но, как говорится, курочка по зёрнышку клюёт и сыта бывает. Брат Паисий заговорил о воздействии на князя через дочь Иоанна и Феофано.

— Настенька больна, — сообщил священнослужитель.

Кровь отхлынула от щёк Милонега. Он спросил:

— Что, серьёзно? Давно?

Батюшка ответил:

— Да с весны, как узнала о смерти князя. У неё выкидыш случился.

— Бог ты мой!

— Да, ждала младенца. На четвёртом месяце опросталась, тётка Ратша её лечила. От кончины уберегла, но поставить на ноги пока не сумела: Настенька всё время лежит. Бледная, худая, видеть никого не желает — только Ратшу и меня, да и то нечасто.

Милонег вскричал:

— Отче! Умоляю тебя! Посети её и скажи ей тайно, что Всевышний сжалился над тем, чьё серебряное кольцо она носит, и позволил воротиться на Киевскую землю.