На престол претендовал Эйрик Кровавая Секира, отличавшийся самодурством и злобой. Но благоразумные бонды (бояре) не признали в нём нового верховного конунга, вынудили бежать из Норвегии и провозгласили своим правителем сына Прекрасноволосого — Хокона Доброго. Он сердечно отнёсся к младшему брату — Олафу — и отправил его учиться в Англию, при дворе короля Эгельстана, где учился сам. В Англии Трюгвассон и принял христианство.

Он вернулся в Норвегию образованным человеком. Поселился в замке матери Рихильды и женился вскоре на дочери шведского ярла — Торгерде. Та родила ему двух детей — мальчика и девочку, умерших во младенчестве.

В 960 году сын Эйрика Кровавой Секиры — Харальд Серый Плаш — при поддержке датского конунга сверг Хокона Доброго и убил его. Унаследовав нрав своего папаши, Серый Плащ вёл себя в Норвегии как завоеватель — отнимал и грабил усадьбы, взвинчивал поборы, совершенно разорил непокорную ему Бьярмию. Олаф Трюгвассон со своей Торгердой чудом ушёл от погони воинов Серого Плаща и бежал за море — в Старую Ладогу, к дальнему родственнику жены, торговавшему на Руси скандинавским оружием. Вскоре Торгерда родила третьего ребёнка — девочку, которую назвали Малфридой. Все боялись, что малютка не выживет и отправится в лучший из миров, вслед за старшими братом и сестрой. Но печальная участь миновала Малфриду — крошка подросла, превратившись в совершенного ангела: милое создание с круглым личиком, белыми кудряшками и небесного цвета удивительными глазами. Папа Олаф и мама Торгерда не могли нарадоваться, глядя на неё.

Весть о приезде в Новгород маленького князя Владимира с его дядей Добрыней мало взволновала норвежца. И хотя формально Старая Ладога подчинялась новгородскому вечу, всё сводилось к выплате приемлемой дани, установленной ещё Ольгой двадцать лет назад. С прежним посадником, Остромиром, Олаф поддерживал дружеские контакты. А Владимир считался хотя и дальним, но всё-таки родственником, и бояться его не было причин.

Но, в отличие от супруга, у Торгерды вдруг появилась идея, от которой у Трюгвассона заиграло воображение. Мать Малфриды сказала:

— Почему бы не выдать нашу девочку за Владимира Святославлевича? Обручить их, пока не вырастут, а затем обвенчать по христианскому обычаю?

— Но, насколько я знаю, все они, за исключением Ольги, язычники, — усомнился Олаф.

— Ну, сегодня — язычники, завтра — христиане. Дело же не в этом. Мы получим богатые земли и возможность влиять на политику Руси. Если не вернёмся в Норвегию, разве будет плохо? Если же вернёмся — зять на киевском престоле тоже не окажется лишним, правда?

— О, до киевского престола Владимиру далеко! — Трюгвассон рассмеялся.

— Не загадывай, дорогой супруг. Жизнь меняется неожиданно. Думал ли ты при дворе английского короля, что окажешься в Старой Ладоге?

«А действительно, почему бы нет? — согласился про себя сын Прекрасноволосого. — Слава Богу, я привёз из Норвегии достаточные богатства. Если будет нужно, снаряжу дружину в поддержку Владимира. Приглашу отряды из Швеции. Очень даже просто».

Чтобы всё обдумать как следует, Олаф вышел из тёплой комнаты, называемой по-русски «истбой», и прошёлся по галерее вдоль стены. Он любил размышлять на ходу, в ясную погоду дыша свежим воздухом — у бойниц крепостной стены или же спустившись на берег Волхова.

День выдался неважный: небо было сплошь затянуто облаками, сыпал мелкий дождь, ветер налетал резкими порывами. Завернувшись в плащ, эмигрант-норвежец прогулялся по сырым доскам галереи, посмотрел на реку — серую, вздыбленную и неласковую — и плотнее натянул на голову шапку, чтобы ветер не сорвал её неожиданным ударом; нет ничего глупее вида человека, догоняющего собственную шляпу, сброшенную ветром... «Что ж, Торгерда права, — думал Олаф. — Я ничем не рискую, но могу, в случае удачи, выиграть многое».

Возвратившись в клеть, Трюгвассон сочинил послание, написав его по-норвежски руническими буквами на куске пергамента. Вот оно:

«Князю Великого Новгорода Владимиру, сыну Святослава, Рюриковичу, и посаднику Великого Новгорода Добрыне, сыну Мала, Нискиничу, от конунга Хордаланна норвежского в изгнании Олафа Трюгвассона, сына Харальда Харфагра Прекрасноволосого из рода Инглингов, поклон.

Рад поздравить вас как с прибытием в Новгородскую землю, так и с утверждением вас на вече, а тем более, мы приходимся друг другу дальней роднёй — через род супруги Торгерды.

Мы желали бы нанести вам визит и обговорить ряд вопросов, представляющих интерес как для нас, так и для вас, а возможно, для будущего всей Великой Руси. Не соблаговолите ли принять нас в ближайшие две недели? Ждём ответа через посыльного, вам доставившего это письмо. Я не знаю ни глаголицы, ни кириллицы, но найду, кто бы мог прочесть.

С пожеланием здоровья и процветания, Олаф.

Старая Ладога, года 968 от Рождества Христова, месяца октября, 17 дня».

Жизнь есть жизнь, и гречанка Анастасия постепенно начала привыкать к своему положению. Ярополк ей не докучал: приходил в одрину раз в десять дней, иногда даже просто так — рядом полежать и пообниматься. Он вообще был довольно вял, мнителен, болезнен, часто вызывал Жеривола — получал от него лекарства, натирался мазями и поэтому периодически пах — то барсучьим жиром, то древесным дёгтем. В каждом ухе у Ярополка было заткнуто по тряпице, смоченной в каком-нибудь снадобье. Он боялся сквозняков, мылся в бане редко, не любил холодных закусок — даже зелень заставлял подогревать на огне — и порой беспричинно плакал, обернувшись одеялом в своей одрине. Но к жене относился ласково, разрешал молиться по-христиански, отпускал с прислужницами гулять по лесу и позволил держать в клетке чижика. Настя учила мужа правильному выговору по-гречески и сама от него училась русскому языку, русским присказкам. Говорила она уже в целом правильно, иногда только путая падежи и склонения.

Как-то, будучи в церкви и решившись на исповедь, Настя заглянула к священнику. Тот её принял по-отечески, но, не выслушав покаяния, сразу произнёс:

— Хорошо, что ты пришла, дочь моя. Сам хотел встретиться с тобою. Здесь тебе принесли подарок... — И, открыв золотой ларец, вынул небольшого формата книгу, переплёт которой был окован серебром, кружевной филигранью, содержал золотые пластины из перегородчатой эмали — финифти.

— Отче, что это? — удивилась она.

— Посмотри сама: Евангелие от Луки. Мне передала старая паломница, шедшая к святым местам в Палестину. Дар княгини Ольги. Та сие Святое Писание повелела поднести тебе в знак расположения как сестра во Христе.

— О, какая милость с её сторона! — восхитилась гречанка. — Я не стоила такая вниманье. Чем могу дарить в ответ?

— Праведностью поступков, дочь моя, и смирением духа. Будь благоразумна, службу во храме посещай регулярно и молись как следует. И склоняй супруга в лоно нашей церкви. А тогда обвенчаем вас, как положено в православии. Снимем грех.

— Я попробовать, отче.

Рассмотрев Евангелие у себя в светёлке, Настя обратила внимание на кружок из красных чернил, обводивший номер страницы 46. А вглядевшись в текст, обнаружила крохотные красные точки возле ряда букв. Плохо понимая зачем, стала их выписывать на клочке пергамента. И была потрясена, получив по-гречески: «Я остался жив. Проклинаю себя, что тогда не бежал с тобой, как хотела ты. Мы увидимся, несмотря ни на что. Люблю. Твой Милонег».

Краска бросилась в лицо византийки. «Господи, он спасся! — прошептала она. — Мы увидимся... Нет! Я сказала, что останусь верной Ярополку, если Милонег будет жить. И теперь сдержу данное Богу слово. Нам не суждено с ним соединиться. Это святотатство». И затем расплакалась — чуть ли не навзрыд.

Караван Добрыни плыл речным путём «из греков в варяги»: по Днепру и Березине, волоком — в приток Дисны (там, в районе Крулевщины, по земле — не более версты), а по Дисне — в Западную Двину. Снова волоком — в Ловать (около Межи), а из Ловати — в Ильмень, из Ильменя — в Волхов и в Новгород. Двигались две недели. Если не считать смерти одного из дружинников, угодившего под ладью во время первого перехода по суше (зазевался и был раздавлен), и довольно приличной бури, разразившейся при входе в Ильмень (ветром сломало мачту в грузовой ладье, где везли лошадей и снедь), всё прошло относительно спокойно. Даже весело. Богомил рассказывал страшные истории о подводном ящере, якобы живущем в Волхове и предпочитавшем лакомиться маленькими детьми, а Добрыня пел под гусли самые любимые свои песни. Несмеяна пребывала в добронравном расположении духа, не ворчала, не придиралась и вообще вела себя удивительно приветливо.