Анне исполнилось одиннадцать. Деревенский климат и физический труд сделали своё дело: золотушный болезненный ребёнок исчез, превратившись в здорового подростка. Красотой порфирородная принцесса не блистала — слишком тонкая длинная шея, длинноватый нос, доставшийся ей от отца, Романа II (точно такой же был у старшего брата, несовершеннолетнего императора Василия), безобразили её внешность, а хорошую добрую улыбку портили неровные зубы — широко сидящие, мелкие. Но спокойные глаза, тёмно-серые, тёплые, были превосходны. Улучшали впечатление пепельные волосы, загорелая кожа и изящные музыкальные пальчики, не сумевшие огрубеть даже после дойки, жатвы и сбивания масла. До отъезда с острова сестры, Феофано-младшей, настоятельница Лукерья разрешала принцессам не участвовать в общих работах. Но, оставшись одна, Анна заскучала и затем стала помогать сёстрам во Христе: птиц кормить и ухаживать за коровами, медленно втянулась и вошла в повседневный ритм. Анне даже нравилось подниматься рано, брызгать на лицо ключевой водой и нестись к бурёнкам, нравился и запах парного молока, пенистая его поверхность в наполняющемся ведре, ослепительно белый цвет. К овцам принцесса относилась равнодушно. Научилась прясть из полученной за год шерсти. Индюков сначала боялась, но потом привыкла и страдала даже, зная, кто из этих птиц предназначен к ближайшему закланию. А с собакой Эмкой сохранялись прежние хорошие отношения; псина немного постарела, не бесилась, не лаяла без причины, но обязанности сторожа исполняла исправно, и монашки её за это любили, угощали — кто куриными потрохами, кто бараньей косточкой.

Радостным событием в жизни Анны было появление болгарских царевен. Факт жестокосердия Иоанна и её старших братьев, отказавшихся отданного ими слова жениться, огорчил принцессу в высшей степени. Это выглядело бесчестно, мерзко; но зато крут приятного общения сразу увеличился, стало с кем секретничать и делиться сокровенными мыслями.

Поначалу царевны находились в подавленном состоянии. Их понять было очень просто: поменять гинекей Вуколеона — мягкие кровати, шёлковые простыни, вкус убранства комнат, нежную, приятную пищу — на простые деревянные кельи, тюфяки с соломой, домотканые платья, деревенский хлеб и похлёбку с луком; позолоченные ночные горшки — на обычную выгребную яму; запах притираний и заморской косметики — на навоз, пыль и мух, — от таких перемен хоть кто бы впал в уныние — что же требовать от воздушных созданий, от момента рождения находившихся в неге и богатстве? Старшая, Ирина, сутками лежала пластом — тихая, убитая. Ксения, напротив, кричала, говорила, что покончит с собой или разнесёт этот монастырь. Впрочем, время — лучший лекарь. Младшая замолкла, старшая окрепла и встала. Вместе ходили на молитвы, вместе помогали на кухне, подшивали полотна, ездили в посёлок за фруктами. Монастырский быт постепенно засасывал. Только иногда, разговаривая втроём, девушки могли пожаловаться друг другу. Начинала Ксения:

— Аньке хорошо, — хныкала она, — здесь четыре года, ко всему привыкла. От заправской монашки не отличишь. И ещё у тебя в жизни есть надежда: братья-императоры к власти придут, вытащат отсюда, замуж отдадут. А у нас? Ни семьи, ни родины...

— Да, умрём девицами, — подтверждала старшая.

— Не волнуйтесь, милые, — уверяла Анна. — Если я смогу оказаться в Вуколеоне, вы на острове уже не останетесь, вызволю вас на волю.

— Дай-то Бог, — осеняла себя Ирина крестом.

— Как дожить до этого? — грустно вздыхала младшая.

Иногда разговор касался тайной симпатии Анны к царю Борису.

— Он ещё не женился? — спрашивала принцесса, опуская глаза.

— Нет, конечно! На простой он не хочет, а на знатной не может — кто ж отдаст дочку за опального?

— Он такой красавчик, — говорила Ксения. — Если б не был братом, я б в него влюбилась!

А весной 974 года в их размеренную благонравную жизнь ворвался ветер скорых перемен. Анна с сестрой Манефой, как всегда, покупали у Панкратоса свежую рыбу в посёлке. Грек подшучивал над излишней скромностью монашек — больше показной, с его точки зрения, нежели естественной, а потом, безо всякого перехода, ляпнул:

— Там у вас живут две болгарские царевны, мне говорили. Передайте им такие слова: если сегодня вечером, как стемнеет, подойдут к старой пристани, то увидят брата Романа.

— Господи, откуда?! — поразилась Анна.

— Это дело десятое. И учтите, святые сёстры, кроме тех болгарок, никому больше ни ползвука. Если всё раскроется и Романа схватят, я молчать ни за что не стану, кто нас предал и по чьей вине наше предприятие провалилось. Думаю, царевны вам такого простить не смогут... — Хитрый грек улыбался, но отсутствие у него во рту половины зубов придавало его лицу сатанинское выражение.

По дороге назад Манефа и Анна думали над сказанным. Лишь вблизи монастыря дочка Феофано произнесла:

— Ты не слышала ничего и не знаешь, верно? Я с Ириной и Ксенией разберусь по-приятельски.

— Да, избавь меня, сестра, от этого ужаса, — яростно крестилась монашка.

Обе царевны сильно взволновались от услышанной новости.

— Брат Роман? — шелестели они. — Что же это могло приключиться с ним? Убежал? Или отпустили? Может быть, и нас увезут отсюда в ближайшее время? Дай-то Бог, дай-то Бог!

А поскольку они не знали, где находится старая пристань, Анна вызвалась их сопроводить. Из монастыря выскользнули тайно, с соблюдением всех предосторожностей, вплоть до маскировки постелей — наложили под одеяло подушек, чтобы мать Лукерья, иногда инспектировавшая кельи по ночам, не заметила отсутствия трёх послушниц. Шли вдоль берега по скалистой тропке. Жёлтая луна светила неярко, но достаточно для избрания верной дороги. Торопились, высоко поднимали платья, чтобы не мешали интенсивной ходьбе. Старшая, Ирина, отставала; ей не хватало воздуха и нетвёрдо держали ноги. Девушки чуть ли не тащили царевну на себе, упрекали в физической слабости, подгоняли обидными словами. Наконец дошли. Возле старой пристани были три фигуры: в первой они узнали Панкратоса, невысоким и тщедушным подростком оказался Роман, третьего мужчину в чёрном плаще раньше никто не видел.

Мальчик расцеловался с сёстрами и, рыдая, рассказал о себе и своих намерениях: он и брат Теофилис убежали с соседнего острова, где находится их мужской монастырь, чтоб добраться на барке Панкратоса до материка и пробраться затем пешком в Западную Болгарию, в царство сыновей боярина Николы.

— Ждать преступно, — говорил Роман. — Наша родина стонет под гнетом ненавистных ромеев. Если Борис бездействует, я возглавлю освобождение вместо него! — Тусклая луна освещала его острое, худое и немного старообразное лицо, характерное для скопцов с юных лет; голос у Романа тоже был под стать — резкий, высокий и слегка визгливый. — Сыновья Николы помогут, — продолжал царевич, — соберём войска, сбросим Калокира и объединим всю Болгарию...

Сёстры плакали, понимали бессмысленность всей его затеи, но не смели отговаривать брата. Он сказал с восторгом:

— Вы стали такие красивые. Настоящие дамы. Встретил бы случайно — мог бы не узнать. Я не пожалею себя, чтобы вызволить вас из заточения!

— Бедный наш Роман, — обнимала его Ирина. — Ты достойный сын нашего отца. Он тобой бы гордился.

— Береги себя, — вторила сестра. — Папа Николу не любил, он считал его выскочкой, самозванцем и грубияном. Но в такой ситуации, я уверена, он одобрил бы принятое решение.

Анна тоже благословила подростка:

— Бог тебя храни! Мы втроём станем за тебя молить Пресвятую Деву Марию. Я уверена: ты сумеешь добраться до Средеца. И Николины сыновья будут с тобой любезны.

Утирали слёзы и подбадривали друг друга. Тут вмешался Панкратос:

— Ну, пора прощаться. Мы рискуем все.

Двое беглецов вместе с перекупщиком рыбы сели в барку. Взвился парус на единственной мачте. И судёнышко заскользило по глади моря.