— Но учти, Клерконич, — рассердился он. — Будешь зло держать, дуться, строить козни — не снести тебе головы. Говорю при всех.

Но Свенельд уже справился с собой, и глаза его больше не горели волчьими огнями. Он проговорил:

— Княже, извини. Просто весть о матушке твоей, а моей двоюродной сестрице, помрачила мне разум. Можешь быть уверен: я служить буду, как и прежде, — честно, преданно, не на жизнь, а на смерть. Милость и немилость — всё приму от тебя в смирении.

— То-то же! — дёрнул головой Ольгин сын, отчего усы его описали в воздухе дугу. — Мне перечить никто не смей. Я здесь господин! Русью назову всю великую страну — от варягов до греков! Ясно?

Ох, напрасно Святослав поверил Свенельду! Этот скандинав обид не прощал. Вида не показывал, дожидался часа, но потом разил беспощадно. И судьба киевского князя решена была на пиру в Доростоле. Дело было только теперь во времени.

Через несколько дней, в городе оставив тысячный отряд во главе с воеводой Вовком, Святослав пошёл воевать Преславу.

Жеривол отнёсся к изменению сыном веры в целом сдержанно. Он лечил Милонега после порки — разукрашенную спину покрывал платком, смоченным в отваре одолень-травы. И когда тому сделалось немного полегче, попенял несильно:

— Что ж ты, Милонежка, наших богов исконных поменял на бога заморского, иудейского? Плохо это, сыночек.

— Бог один, — отозвался юноша, морщась, превозмогая боль. — Просто Он явился евреям — в образе одного из них. Я поклоняюсь не иудею, но Богу.

— Ты противоречишь себе, — возразил Жеривол любовно. — Если Бог один, то какая разница, как его называть, и зачем тогда менять веру? Саваоф — это русский Род. Сын его — Перун.

Богоматерь — Макошь-Берегиня. Веруя в Перуна, веришь и в Христа.

Милонег усмехнулся:

— Нет... Твой Перун — громовержец, с молотом в руке. Признаёт кровавые жертвы. А Христос — это чистота, искупление, святость; Он учил добру, а не силе; ведь добро не может утверждаться оружием.

— Знаю, знаю, — вздохнул отец, — если тебя ударили по одной щеке, то подставь другую. Только человек без собственного достоинства мог такое насочинять. Русичи не примут христианства. Мы народ гордый.

Сын сказал:

— Если каждый возлюбит ближнего и дальнего своего, как самого себя, то не станет бить его по щеке, и не будет подобных трудностей.

Жеривол поменял ему платок на спине:

— Может быть, в теории... Но в реальной жизни?.. Люди злы.

— Христианство сделает их добрее.

— Нет, не думаю...

По отбытии Милонега с князем волхв отдал тайное письмо гречанке. Та его прочла и заплакала. Спрятала у себя в перине. Долго молила Бога, чтоб помог влюблённым встретиться опять.

Но случилось вот что: Суламифь, убирая одр Анастасии, обнаружила в перине письмо. И снесла его Мстиславу Свенельдичу. Лют по-гречески плохо читал и пошёл к Найдёне — перевести. Долго они смеялись над строчками: «зорька ясная, солнышко моё, ласточка небесная...», обсуждали, есть у Ярополка рога или нет. А потом хитрый воевода как бы невзначай встретился с княгиней во дворе дворца. И сказал с поклоном:

— Здравия желаю, Анастасия Иоанновна, зорька ясная, солнышко моё, ласточка небесная...

Молодая женщина вздрогнула, и глаза её в пол-лица, чёрные, бездонные, стали и черней, и огромней. А Мстислав, криво улыбаясь, продолжил:

— Грамоты секретные прятать надо лучше...

Чувствуя, что ноги у неё сейчас подогнутся, Настя пролепетала:

— Ты, конечно, хочешь отдать письмо Ярополку?

— Что ты, матушка, разве я недруг князю? Он расстроится, расхворается, осерчает на тебя, ты расквасишься тоже... Нет, спокойствие семьи Ярополка — для меня святое! Но, с другой стороны, если ты не сделаешь так, как я велю, князь письмо увидит... Выбирай, Анастасия Иоанновна, всё в твоих руках..

— Что ты хочешь? — с трепетом спросила она.

— Как во вторник пойдёшь купаться на Днепр, отошли из купальни всех своих холопок. Только и всего.

Щёки у неё побелели:

— Мстиша, ты не могешь... Не можешь... Я порасскажу Ярополку...

— И тогда он получит послание Милонега. Ах, прости, — Саввы... Интересно, веры чему будет больше: сбивчивым твоим объяснениям или же пергаменту?

Вся дрожа от беспомощности, Настя проговорила:

— Хорошо... сделаю, как хочешь... Но с один мой условий тут. Брови Люта взмыли вверх, к самым волосам:

— Вот как? И с каким же?

— Сразу же, в купален, возвращай письмо. Я его порвать. Чтобы не было повторяться это.

— М-да, обидно, — крякнул воевода. — Ну да ничего, я согласен. Баш на баш. Коль договорились, то поступим по справедливости... — И, насвистывая, ушёл — долговязый, небритый, с волчьими зрачками и убийственным запахом из-под мышек.

Настя проревела всю ночь, а наутро, с красными глазами и опухшими веками, не притронувшись к пище во время завтрака (Ярополк: «Нездоровится, душенька?» — «Да, немножко дурнота у меня в живот. Я хотела бы искупаться, это идти на пользу». — «Ну, сходи, развейся. Здесь я тебе не спутник. У меня от речной воды сыпь идёт и случается лихоманка»), побежала на речку. С ней была Суламифь и ещё две холопки-девушки. Княжеская купальня представляла собой небольшой бревенчатый сруб, уходящий одной стеной прямо в воду. А внутри были стол и лавки — можно было отдохнуть после плавания, выпить квасу, подкрепиться арбузом, яблочком и послушать пение приглашённого гусляра. Женщины плавали отдельно от мужчин. Но, естественно, на законных супругов это правило не распространялось.

Настеньку раздели, закрутили волосы на макушке, закрепили специальным гребнем из слоновой кости и надели бархатную шапочку.

— Ax! — княгиня сделала вид, что вспомнила. — Суламифь, я позабывала книжку. Принести, сделай одолжение. На столе в одрине лежала, с серебро на обложке. Я хотела почитать после искупаний.

Это поручение не доставило пожилой хазарке радости, но, ни слова не говоря, поклонившись, женщина ушла из купальни. Настя, держась за поручни, сделала несколько шагов по ступенькам. Чуть прохладная речная вода, желтоватая, но прозрачная, облизала её ступни, розовые пятки и пушок на голени. Было хорошо и приятно. С шумом бросившись в волны, задохнувшись в первый момент от смены температур, сплёвывая и брызгаясь, бывшая монашка поплыла по-собачьи. Бросила весёлый взгляд на холопок:

— Жарко, девушки?

Те слегка смутились:

— Жарко, матушка, жарко.

— Я вам разрешу искупаться на полчаса, без пригляда от Суламифь. Я справлялся одна, сама. Можете идти из купален. Да?

Челядинки закланялись, поблагодарили и со смехом убежали из помещения. Настя вылезла из воды, обернулась в простынку, села на большую скамью. Ощутила дрожь. «Господи! — сказала она по-гречески еле слышно. — Господи, защити меня от этого человека, сделай так, чтобы он не смог надругаться надо мной, но письмо отдал!» Было тихо. Рыжие дубовые доски пола сделались коричневыми под её следами.

Скрипнула петля. Молодая женщина оглянулась: ей с порога улыбался Лют. Зубы у него были длинные и неровные (знатные бояре заставляли лекарей зубы себе подравнивать металлической мелкой пилкой, но Свенельдов сын боли зубной боялся пуще всего на свете).

— Молодец, Иоанновна, — усмехнулся Мстислав, затворяя дверь, и набросил крючок на петлю. — Сделала, как положено... Я ценю такое повиновение.

— Ты письмо принести? — прохрипела Анастасия.

— Не волнуйся — тут.

— Я хотела видеть.

— Сомневаешься, значит? Думаешь, надую? Да не бойся, отдам, как договорились. — Вытащив пергамент, он засунул рулончик под ворох её одежд, сложенных на лавке. — Ну, видала? Вот. Я своё обещание выполнил. Очередь за тобой, — и, приблизившись, сбросил простыню с её смуглых плеч.

Настя сидела, не шелохнувшись, плотно закрыв глаза. Всё она стерпела покорно: липкие, слюнявые поцелуи Люта, колкость его щетины, грубые и бесцеремонные ласки.